Михаил Салтыков-Щедрин - Благонамеренные речи

– Позволь, душа моя! Я понимаю твою мысль: если все захотят иметь беспрепятственный вход к Бергу, то понятно, что твои личные желания в этом смысле уже не найдут такого полного удовлетворения, какое они находят теперь. Но, признаюсь, меня страшит одно: а что, если они, то есть печенеги… тоже начнут вдруг настаивать?

– Impossible! [181]это именно тот предрассудок, который уже не раз ввергал в бездну гибели целые нации. С тех пор как печенеги перестали быть номадами, их нечего опасаться. У них есть оседлость, есть дом, поле, домашняя утварь, и хотя все это, вместе взятое, стоит двугривенный, но ведь для человека, не видавшего ни гроша, и двугривенный уже представляет довольно солидную ценность. Сверх того, они «боятся», и что всего замечательнее, боятся именно того, что всего менее способно возбуждать страх в мыслящем человеке. Они боятся грома, боятся домовых, боятся светопреставления. Et plus ils sont betes, plus ils sont souples. [182]Следовательно, самая лучшая внутренняя политика относительно печенегов – это раз навсегда сказать себе: чем меньше им давать, тем больше они будут упорствовать в удовольствии. Я либерал, но мой взгляд на печенегов до такой степени ясен, что сам князь Иван Семеныч, конечно, позавидовал бы ему, если бы он мог понять, в чем состоит настоящий, разумный либерализм. Печенег смирен, покуда ему ничего не дали. Как только ему попало что-нибудь на зубы – он делается ненасытен, et puis – c'est fini! L'histoire des peuples est la pour attester la verite de ce que j'avance! [183]

– Так ли это, однако ж? Вот у меня был знакомый, который тоже так думал: "Попробую, мол, я не кормить свою лошадь: может быть, она и привыкнет!" И точно, дней шесть не кормил и только что, знаешь, успел сказать: "Ну, слава богу! кажется, привыкла!" – ан лошадь-то возьми да и издохни!

– Гм… да… ты все смеешься, Гамбетта! А знаешь ли ты, что эта смешливость очень и очень тебе вредит! Tu ne parviendras jamais [184]– и я первый об этом жалею, parce que tu as quelquefois des idees. [185]Даже наши либералы и те выражаются о тебе: «Се n'est pas un homme serieux!» [186]Разумеется, я заступаюсь за тебя, сколько могу. Я всем и всегда говорю: «В государстве, господа, и в особенности в государстве обширном, и Гамбетта имеет право на существование!» – но ведь против установившегося общего мнения и мое заступничество бессильно!

Сделавши этот выговор, Тебеньков так дружески мило подал мне руку, что я сам сознал все неприличие моего поведения и дал себе слово никогда не рассказывать анекдотов, когда идет речь о выеденном яйце.

– Затем возвратимся вновь к так называемому женскому вопросу и постараемся, прийти к заключению. Я утверждал, что вопрос этот давным-давно разрешен, и берусь подтвердить эту мысль примерами. Оглянись кругом: la princesse de P., la baronne de К., [187]наконец, Катерина Михайловна, наша добрейшая Катерина Михайловна, – разве не разрешили они этого вопроса совершенно определенно и к полному своему удовольствию? Что они не посещают Медико-хирургической академии – mais c'est simplement parce qu'elles s'en moquent bien… de l'academie! [188]А если бы захотели, то и в академию бы ездили, и никто бы не имел ничего сказать против этого! А почему никто ничего не сказал бы? потому просто, что всякий понял бы, что это один из тех jolis caprices de femme, [189]которым уже по тому одному нельзя противоречить, что се que femme veut, Dieu le veut. [190]

– Но коли так, то почему же не удовлетворить желанию этих demoiselles, которых ты слышал вчера?

– Да именно потому, что в первом случае c'est un de ces jolis caprices que toute femmt a le droit d'avoir. [191]Женщина, и в особенности хорошенькая, имеет право быть капризною – это ее привилегия. Если она может вдруг пожелать парюру в двадцать тысяч, то почему же вдруг не пожелать ей посетить медицинскую академию? И вот она желает, но желает так мило, что достоинство женщины нимало не терпит от этого. Напротив, тут-то именно, в этом оригинальном желании, и выступает та женственность, которую мы, мужчины, так ценим. La baronne de К., слушающая господина Сеченова, – можно ли вообразить себе quelque chose de plus gracieux, de plus piquant?! [192]Поэтому я не только не буду препятствовать желанию баронессы, но сам поеду сопровождать ее, сам предупрежу господина Сеченова. Monsieur! lui dirai-je, la baronne est bonne fille! Elle ne deteste point les crudites, mais a condition qu'on sache leur donner une forme piquante, qui permette a son sentiment de femme de ne pas s'en formaliser! [193]Затем мы едем, мы берем с собой Катерину Михайловну и ее jeunes gens, [194]мы садимся на тройки, устроиваем quelque chose comme un piquenique [195]и выслушиваем курс физиологии a l'usage des dames et des demoiselles, [196]который г. Сеченов прочтет нам. Оттуда – к Дороту или в другой какой-нибудь кабачок. Вот и все. О том, чтоб интернировать господина Сеченова в сердцах наших дам, о том, чтобы сделать его лекции настольной книгой наших будуаров, о том, чтоб укоренить в наших салонах физиологический жаргон – нет и помину. Мы разрешили женский вопрос, мы узнали, comment cela leur arrive, [197]– этого с нас довольно! Напротив того, девицы, в обществе которых мы находились вчера, о том только и думают, чтобы навсегда интернировать господина Сеченова в своем домашнем обиходе. Чистота женского чувства, се sentiment de pudeur qui fait monter le feu au visage d'une femme, [198]это благоухание неведения, эта прелесть непочатости – elles mettent tout Гa hors de cause! [199]Они требуют господина Сеченова tout de bon, et elles trainent le reste dans la fange! Halte-la, mesdames! [200]

– Но все-таки нет же прямого повода называть их неблагонамеренными? Они любят Сеченова, но ведь они не неблагонамеренные? Не правда ли? Ведь ты согласен со мной?

– "Неблагонамеренные" – это слишком сильно сказано, j'en conviens. Mais се sont des niaises [201]– от этого слова я никогда не откажусь. Это какие-то утопистки стенографистики и телеграфистики! А утопизм, mon cher, никогда до добра не доводит. Можно упразднять азбуку de facto: [202]взял и упразднил – это я понимаю; но чтоб прийти и требовать каких-то законов об упразднении – c'est tout bonnement exorbitant. [203]

Я задумался. В самом деле, зачем дожидаться закона об упразднении, когда никто не препятствует de facto совершить самый акт упразднения? Ведь вот и la princesse de P., и la baronne de К., и, наконец, наша милейшая Катерина Михайловна – ведь упраздняют же они! О, Наденька Лаврецкая! о, Гапочка Перерепенко! Вы, которые чуть не пешком прибежали в Петербург из ваших захолустьев ради разрешения женского вопроса, – вы не понимаете, что вопрос этот разрешается так легко! Стоит только подобрать компанию jeunes gens bien, bien comme il faut, [204]затем нанять несколько троек и покатить, с бубенчиками, прямо в театр Берга, эту наицелесообразнейшую Медико-хирургическую академию a l'usage des dames et des demoiselles! Там девица Филиппо прочтет вам лекцию: «L'impot sur les celibataires», [205]а девица Лафуркад, пропев «A bas les hommes!», [206]вместе с тем провозгласит и окончательную эмансипацию женщин…

Тебеньков между тем торжествовал. Он заметил мое раздумье и до того уверовал в неотразимую убедительность своих доводов, что все лицо его как бы сияло вдохновением.