Михаил Салтыков-Щедрин - Благонамеренные речи

– Я не называю их неблагонамеренными, – говорил он, – a Dieu ne plaise! [207]Но полиция, mon cher! полиция не может быть либеральною, как я или ты! Она не имеет права терпеть, чтобы общественная нравственность была подрываема, так сказать, при свете дня. Она смотрит сквозь пальцы, она благосклонно толерирует, когда ты, я, всякий другой, наконец, разрешаем женский вопрос келейным образом и на свой страх. Но когда мы выходим из нашей келейности и с дерзостью начинаем утверждать, что разговор об околоплодной жидкости есть единственный достойный женщины разговор – alors la police intervient et nous dit: halte-la, mesdames et messieurs! respectons la morale et n'embetons pas les passants par des mesquineries inutiles! [208]Согласитесь, что оно и не может быть иначе!

– Да как бы тебе сказать… оно точно… на практике оно так и бывает!

– Нет, не «бывает», а "должно быть", не может иначе быть! Ты, Гамбетта, неисправим! Ты думаешь, что то, что совершается так, а не иначе, совершается по какому-то озорству! Нет, оно совершается так потому, что не может иначе совершиться. L'histoire a sa logique, mon cher, [209]и для каких-нибудь двух-трех десятков девиц не может изменить свое величественное течение! Не расплывайтесь, messieurs! Помните, что наше время – не время широких задач! Вот лозунг, к которому пришла вся наша либеральная партия, et tant qu'elle restera dans ces convictions, la police n'aura rien а у redire! [210]Но, впрочем, к чему продолжать бесплодный разговор! Чтоб убедить тебя наглядным образом, насколько эти дамы не правы, добиваясь какого-то разрешения женского вопроса, тебе достаточно пройтись со мной по Невскому и потом зайти позавтракать к Дюссо. Здесь ты на каждом шагу десять раз убедишься, что женский вопрос давным-давно разрешен, и притом самым радикальным образом. Итак, идем. Кстати, уж третий час, а это именно момент моей прогулки и моего завтрака…

День стоял серый, не холодный, но с легким морозцем, один из тех дней, когда Невский, около трех часов, гудит народом. Слышалось бряцание палашей, шарканье калош, постукивание палок. Пестрая говорящая толпа наполняла тротуар солнечной стороны, сгущаясь около особенно бойких мест и постепенно редея по мере приближения к Аничкину мосту. Там и сям истово выступали «наши дамы», окруженные молоденькими последнего выпуска офицерами и сопровождаемые лакеями в богатых ливреях. Между ними, словно ящерицы, проползали ревнительницы женского вопроса, по поводу которых у нас чуть-чуть не произошла ссора с Тебеньковым, бойко стуча каблучками и держа под мышками книги. Сановники faisaient leur tournee de matin, [211]и некоторые из них очень мило вставляли в глаз стеклышко и не без приятности фредонировали: «J'ai un pied qui r'mue!» [212]Четыре брата С. виделись на всех перекрестках и своим сходством вводили проходящих в заблуждение. Деловой люд не показывался или жался к стенам домов. Напротив, гулящий люд шел вольно, целыми шеренгами и партиями, заложив руки в карманы и занимая всю середину тротуара. У Полицейского моста остановились два бывшие губернатора и объясняли друг другу, как бы они в данном случае поступили. Выходец из провинции, в фуражке с красным околышком, с широким затылком, с трепещущим под кашне кадыком и с осовелыми глазами, уставился против елисеевских окон и только что не вслух думал: «Хорошо бы тут родиться, тут получить воспитание, тут жениться и тут умереть, буде бессмертие не дано человеку!» Перед магазином эстампов остановилась целая толпа и глядела на эстамп, изображавший девицу с поднятою до колен рубашкою; внизу эстампа было подписано: «L'oiseau envole». [213]Из ресторана Доминика выходили полинялые личности, жертвы страсти к бильярду и к желудочной. Посередине улицы царствовала сумятица в полном смысле этого слова. Кареты, сани, дилижансы, железнодорожные вагоны – все это появлялось и исчезало, как в сонном видении. В самом разгаре суматохи, рискуя передавить пешеходов, мчались на тысячных рысаках молодые люди, обгоняя кокоток, которых коляски и соболя зажигали неугасимое пламя зависти в сердцах «наших дам». Газ в магазинах еще не зажигался, но по местам из-за окон уже виднелась протягивавшаяся к газовому рожку рука. Еще минута – и весь Невский загорится огнями, а вместе с огнями моментально исчезнет и та пестрая, фантастическая публика, которая переполняет теперь его тротуары.

Г Р У П П А 1-я

На углу Большой Конюшенной; шеренга из четырех молодых людей неизвестного оружия.

1-й молодой человек (докторальным тоном). Чтоб утверждать что-нибудь, надо прежде всего знать, что утверждаешь. Ведь ты незнаком с Муриными?

2-й молодой человек. Я… да… нет… но я слышал… quelq'un, qui est tres intime dans la maison, ma ra-conte… [214]

1-й молодой человек. Ну, вот видишь! ты только слышал, а утверждаешь! И что ты утверждаешь? Qu'Olga est jusqu'a nos jours fidele a son grand dadais de colonel! Olga! je vous demande un peu, si Гa a le sens commun! [215]

Г Р У П П A 2-я

У Казанского моста; трое штатских молодых людей.

1-й м о л о д о й ч е л о в е к. И представь себе: сразу!

2-й и 3-й м о л о д ы е л ю д и (вместе). Pas possible! [216]

1-й м о л о д о й ч е л о в е к. Я сам не успел хорошенько понять, что со мной делается, как уж был счастливейшим из смертных!

Г Р У П П А 3-я У Михайловской; два несомненные кавалериста.

П е р в ы й. И муж, ты говоришь, в соседней комнате… ха-ха!

В т о р о й. Да, в соседней комнате, за преферансом сидит. И мы слышим, как он говорит: "пас!!"

П е р в ы й. Ah, c'est unique! [217]

Г Р У П П А 4-я

У одной из Садовых; начальник и подчиненный.

П о д ч и н е н н ы й. Он, вашество, как место-то получил? Вы Глафиру-то Ивановну изволите знать?

Н а ч а л ь н и к. Как же! как же! Хорошенькая! Ах да! ведь она с графом Николаем Петровичем… по-ни-маю!

П о д ч и н е н н ы й. Ну вот-с! ну вот-с! ну вот-с!

Н а ч а л ь н и к. Пон-ни-маю!!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Г Р У П П А 5-я

У подъезда Дюсо; Тебеньков и я.

Т е б е н ь к о в. А ты еще сомневался, что женский вопрос решен! Давно, mon cher! Еще "Прекрасная Елена" – уж та порешила с ним!

Двадцать первого июля, накануне своих именин, Марья Петровна Воловитинова с самого утра находится в тревожном ожидании. Она лично надзирает за тем, как горничные убирают комнаты и устроивают постели для дорогих гостей.

– Пашеньке-то! Пашеньке-то! подушечку-то маленькую не забудьте под бочок положить! – командует она направо и налево.

– А Семену Иванычу где постелить прикажете? – спрашивает ее ключница Степанида.

– Ну, Сенечка пусть с Петенькой поспит! – отвечает она после минутного колебания.

– А то угольная порожнем стоит!

– Нет, пусть уж, Христос с ним, с Петенькой поспит!.. Феденьке-то! Матрена! Феденьке-то не забудьте, чтоб графин с квасом на ночь стоял!

– А перинку какую Семену Иванычу прикажете?

– Попроще, Степанидушка, попроще! из тех… знаешь? – отвечает Марья Петровна, томно вздыхая.