Герман Мелвилл - Ому

Хоровод начинает медленно кружиться; танцовщицы идут боком, слегка опустив руки. Постепенно движения ускоряются и, наконец, девушки уже несутся вихрем круг за кругом; их грудь тяжело вздымается, волосы рассыпаются, цветы падают и глаза у всех сверкают, как бы образуя сплошное кольцо света.

Тем временем две девушки внутри хоровода не переставая сходятся и расходятся. Изогнувшись в одну сторону, так что их длинные волосы далеко откидываются, они скользят туда и сюда и, выбросив вперед руки с вытянутыми пальцами, на одной ноге кружатся в полосе лунного света.

— Ахлу! ахлу! — снова вскрикивают обе царицы танца и, приблизившись друг к другу в центре круга, еще раз поднимают руки над головой и неподвижно застывают.

— Ахлу! ахлу! — Хоровод распадается, и девушки, с трудом переводя дух, останавливаются. Несколько мгновений они тяжело и часто дышат, а затем, когда яркий румянец начинает сходить с их лиц, медленно отступают, расширяя круг.

Снова две главные танцовщицы ритмично двигают руками, а остальные недвижно стоят в отдалении, напоминая в тихом свете луны каких-то сказочных фей. Но вот, затянув странную песню, они начинают мягко покачиваться, постепенно убыстряя движения; наконец, с трепещущей грудью и горящими щеками они на несколько мгновений страстно, самозабвенно отдаются пляске; по-видимому забыв обо всем окружающем. Вскоре, однако, ритм снова замедляется и становится томным, как раньше, и девушки замирают; затем, сверкая глазами, они вихрем устремляются вперед и, сливая свои голоса в дикий хор, бросаются друг другу в объятия.

Таков этот «лори-лори», как его, кажется, называют, — танец девушек-вероотступниц из Тамаи.

Пока шла пляска, нам стоило больших усилий удерживать доктора, чтобы он не бросился вперед и не схватил какую-нибудь из ее участниц.

В эту ночь нам больше не собирались показывать «хевар», и Рарту чуть не силой увел нас к пироге, вытащенной на берег озера. Мы неохотно уселись в нее и поплыли к деревне; добрались мы до нее довольно быстро и до восхода солнца смогли хорошенько выспаться.

На следующий день доктор бродил по деревне, стараясь отыскать вчерашних танцовщиц. Он рассчитывал, что они поздно встанут и по этому признаку их можно будет узнать.

Но он жестоко ошибся, так как, когда он совершил первую вылазку, вся деревня спала, и ее жители проснулись одновременно часом позже. Однако в течение дня он встретил нескольких девушек, которых сразу обвинил в том, что они принимали участие в «хеваре». Рядом стояли какие-то щеголеватые парни (вероятно, пришедшие из Афрехиту навестить родителей), и девушки имели смущенный вид, но очень ловко опровергали выдвинутое против них обвинение.

Обычно кроткие, как горлинки, женщины Тамаи тем не менее не лишены, хотя и в очень слабой степени, того свойства, для которого мы придумали довольно забавное название «перчик», и в данном случае они это свойство обнаружили. Когда доктор слишком настойчиво приставал к одной из девушек, она мгновенно повернулась к нему и, влепив пощечину, предложила «ханри перрар!» (убраться).

В Тамаи жил очень уродливый старичок, который в грубой мантии из таппы ходил по деревне, приплясывая, распевая и корча рожи. Он сопровождал нас повсюду, куда бы мы ни шли, и когда поблизости никого не было, хватал за одежду, таинственными знаками предлагая куда-то пойти с ним и что-то посмотреть.

Мы с доктором тщетно пытались отвязаться от него. Дело дошло до того, что мы прибегли даже к пинкам и ударам; он кричал как одержимый, но не уходил и все время увязывался за нами. В конце концов мы стали умолять туземцев избавить нас от него, но те только смеялись. Пришлось нам волей-неволей примириться с этой напастью.

На четвертый день нашего пребывания в Тамаи, возвращаясь вечером домой после того, как побывали в гостях у нескольких жителей деревни, мы обогнули в темноте группу деревьев и наткнулись на нашего приятеля-гнома, который как всегда что-то бормотал и размахивал руками. Доктор, выругавшись, поспешил вперед, но я поддался какому-то неясному побуждению и не уклонился от встречи, решив выяснить, чего этот чудак хочет от нас. Увидев, что я остановился, он подкрался ко мне вплотную, взглянул в лицо, а затем отошел, знаками приглашая меня следовать за ним; я так и поступил.

Через несколько минут деревня осталась позади; двигаясь за своим проводником, я очутился у подножия возвышенности, с которой открывался вид на дальний край долины. Там мой проводник подождал, пока я не поравнялся с ним, а затем, молча идя рядом, мы поднялись на холм.

Вскоре мы приблизились к жалкой хижине, едва различимой в тени подступавших к ней деревьев. Открыв грубую раздвижную дверь, скрепленную гибкими ветками, гном сделал мне знак войти. Внутри стояла кромешная тьма, и я дал ему понять, что он должен зажечь огонь и войти первым. Ничего не ответив, он исчез во мраке; я услышал, как он ощупью пробирался, а затем раздался звук трения двух палочек, и вскоре мелькнула искра. Вот зажегся туземный светильник, я нагнулся и шагнул в хижину.

Это была убогая лачуга. На земляном полу валялись четыре старые циновки, скорлупа кокосовых орехов и тыквенные бутыли; наверху сквозь щели в крыше я видел звезды. В нескольких местах тростник провалился и свисал пучками.

Я сказал старику, чтобы он без промедления занялся тем, что собирался делать, или достал то, что хотел показать. Испуганно оглянувшись, как бы опасаясь какой-то неожиданности, он начал перебирать всякий хлам, лежавший в углу. Наконец, он схватил выкрашенную в черный цвет тыквенную бутыль с обломанным горлышком; с одного бока в ней была большая дыра. Очевидно, в эту посудину что-то запихали; изрядно помучившись, гном извлек из отверстия старые заплесневелые матросские штаны и, старательно встряхивая их, осведомился, сколько табаку я за них дам.

Ничего не ответив, я поспешил прочь; старик, громко крича, гнался за мной, пока я бегом добирался до деревни. Там я ускользнул от него и направился домой, решив никогда не признаваться в таком бесславном приключении.

Напрасно на следующее утро мой товарищ упрашивал меня рассказать ему о ночных похождениях; я хранил таинственное молчание.

Впрочем, этот случай сослужил мне хорошую службу; до самого конца нашего пребывания в Тамаи старьевщик больше не тревожил меня, но все время преследовал доктора, тщетно молившего небеса об избавлении от него.

— Послушайте, доктор, — воскликнул я через несколько дней после моего приключения с гномом, когда в отсутствие нашего хозяина мы как-то утром валялись на циновках в его доме, покуривая тростниковые трубки. — Тамаи прекрасное место; почему нам не поселиться здесь?