Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Дьявольские повести

«Очищает только огонь!» — отчеканил Детуш.

И он признался, что поджег мельницу изнутри и с воинственной веселостью — шуан никогда не умирал в нем! — добавил:

«Меньше патриотам хлеба на обед достанется».

Когда мы уходили, огонь еще только тлел, а теперь из клубов дыма вырвалось пламя и заволокло вершину холма.

«По мертвым ставят свечи, — сказал Детуш. — Вот я и поставил свою по господину Жаку. Нынче ночью в туманах Ла-Манша мне отрадно будет долго следить за ее светом».

— Прошагав еще некоторое время, — по-прежнему рассказывала м-ль де Перси, — мы вышли на перекресток нескольких дорог, которые вели к различным городам и селениям края. Здесь мы обменялись последним рукопожатием и вынуждены были расстаться. Одни двинулись на Гранвиль и Авранш, другие — в сторону Вира и Морена. Мы уговорились, что, если снова понадобится взяться за оружие, встреча состоится в Туфделисе. Детуш направился прямиком к берегу. Мы с Лебретоном были единственными из Двенадцати, кто до последней минуты оставался с этим человеком, предметом нашего теперь уже трагического интереса и любопытства, так и не утоленного до конца дней. Нам предстояло вернуться в Туфделис через Мьели, как называются тамошние отмели, тянущиеся вдоль извилистой береговой линии. Когда мы сошли с пахотной земли на голые пески, уже успела спуститься ночь и взойти луна. Шевалье вел нас с уверенностью человека, знающего дорогу. Благодаря своему опыту моряка он с точностью до минуты знал время прилива, который должен был унести его в Англию. Хотя Детуш ничего нам не сказал, мы предполагали, что на этом отдаленном берегу у него есть какой-нибудь верный рыбак. Каково же было наше удивление, когда с последней дюны, на которую мы взобрались вместе с ним, нам по всей длине побережья открылось необъятное, блестящее, спокойное, но совершенно безлюдное море! Нигде не было видно ни одной живой души, никого, кто поджидал бы Детуша у вытащенной на берег лодки, которую можно было бы столкнуть в воду, чтобы она унесла шевалье.

«А! — почти обрадовался он. — Сегодня я уверен, что на берегу, благодарение Богу, нет соглядатаев. Узнав, что я в тюрьме, они получили возможность спокойно спать: до них ведь еще не дошла весть о моем освобождении, которая исцелит их от греха праздности. Господа из береговой стражи полагают, что нынче утром меня гильотинировали, вот они и устроили себе отгул».

— Экие тюлени! — перебил рассказчицу г-н де Фьердра, который в качестве завзятого рыбака не терпел водного надзора, кто бы его ни осуществлял. — Эти солдаты-амфибии одинаковы при всех режимах. До Революции, если человек не совершал подвига, крест Святого Людовика давался за двадцать пять лет офицерской службы, а береговой страже — за пятьдесят. Это ставило ее на место.

— Да, — подтвердила м-ль Юрсюла, равнодушная к военным отличиям и сказавшая свое «да» так же, как произнесла бы «нет». — Зато какая красивая у них была форма — мундиры белые, отвороты цвета морской волны! — мечтательно добавила она. Может быть, ей представился такой мундир на чьей-то фигуре, приглянувшейся в молодости, и все это промелькнуло, словно чайка в сером тумане ее убогих воспоминаний.

Однако м-ль де Перси мало волновали мечтания м-ль Юрсюлы и презрительная антипатия г-на де Фьердра. Она просто не обратила на них внимания и продолжала:

— «Но на чем же вы поплывете, шевалье? — спросила я Детуша. — Я не вижу на берегу даже доски, а вы, надеюсь, не собираетесь перебираться с французского берега на английский вплавь».

«Это возможно, — серьезно отозвался шевалье. (Почем знать, не чувствовал ли он в себе достаточно сил и на это?) — Но, мадмуазель, хоть на берегу и нет досок, они найдутся под ним».

Вот когда мы оценили предусмотрительность и находчивость этого человека, рожденного для партизанской войны. Память на местность у него была как У заправского лоцмана, причем не только на море. Он осмотрел песок, на котором мы стояли, и вытащил из-за пояса куртки серповидный ножичек, несомненно подобранный им на мельнице, потому что синие не решились бы оставить такому человеку даже обломок какого-нибудь лезвия. И этим ножичком он принялся копать песок, как делают ловцы щурят.

— Лучше сказать «охотники на щурят», — серьезно, как догмат веры, поправил г-н де Фьердра. — Я никогда не понимал, как это — ловить рыбу не в воде.

— Через несколько секунд, — продолжала рассказчица, — Детуш откопал свою лопату, а десять минут спустя — свою лодку. Он сам зарыл ее здесь в песок после прошлой высадки. Таков уж его обычай, пояснил шевалье. Он никому не доверяет.

Вынужденный возвращаться на сушу для доставки по адресу вверенных ему депеш, Детуш не мог оставлять лодку где-нибудь на привязи — ее обнаружила бы береговая стража.

Откопав лодку, он отнес ее в море, для чего ему даже не потребовалось напрягаться: челнок был сущей пушинкой. Шевалье прыгнул в него, и суденышко заплясало на волнах. Детуш уже опять стал Осой, теперь ему оставалось стать Блуждающим огоньком.

Веслом, воткнутым в песок, он удерживал лодку, привстававшую на волне, как горячий фыркающий конь.

«Прощайте, мадмуазель, и вы тоже, господин Жюст Лебретон, — сказал Детуш, перейдя на нос суденышка и помахав нам рукой. — Кто знает, когда мы свидимся, да и свидимся ли вообще. Крестьяне устали, война изживает себя. Разве не идут повсюду разговоры о замирении? Чтобы вновь разжечь войну, сюда следовало бы прибыть одному из принцев, но он не прибудет, — добавил шевалье презрительным тоном, который резнул меня и который я не раз слышала из уст самых преданных слуг. (И она бросила укоризненный взгляд на брата.) — Я больше никого не доставлю на этот берег в своей лодке, которая привезла господина Жака. Если война кончится, чем станем все мы — хотя бы я, не годный, кроме нее, вообще ни на что? Я отправлюсь куда-нибудь, чтоб меня убили и никто на этом берегу не слышал больше о шевалье Детуше».

Мы простились в свой черед.

«Пора отваливать, — объявил он. — Начинается отлив».

Детуш отпустил непоседливый челнок, прыгавший на пенной прибрежной кромке, и одним мощным гребком, а на это он был мастер, поднял его на гребень прибоя и исчез между двух валов, а затем снова взмыл вверх, подобно морской птице, которая с лёта ныряет в воду и снова поднимается ввысь, отряхивая перья. Непонятно было одно — кто кем овладел вновь: стихия им или он стихией? Мы следили за ним в лучах луны, от которых светились изгибы волн; наконец, когда он уже вышел в открытое море, огромный вал подхватил и скрыл от нас кусок дерева, несущий Детуша, — его фантастически крошечный челнок. Блуждающий огонек пропал. Мы через дюны направились в Туфделис. Погода стояла великолепная. За свою шуанскую жизнь с ее ночевками под открытым небом я редко встречала более прекрасную. Шум моря постепенно смолкал: оно отступало все дальше, обнажая первые скалы. Со стороны суши все тоже было тихо: морской бриз затухал на берегу, деревья не шевелились. На холме, в голубоватой дали, безмолвно догорала одинокая беспомощная ветряная мельница, которую искорежил пожар — у нее осталось всего три вращавшихся до сих пор крыла. Хоть и расположенные дальше всего от очага возгорания, они в конце концов тоже вспыхнули. Одно занялось быстрее, чем остальные, но и те достал огонь, и пылающее колесо, вращаясь, дождем рассыпало искры, как в предвечерний час разбрызгивало капли крови. Хотя и находясь теперь уже далеко в море, грозный поджигатель мельницы мог видеть, как гибнет она в безветренном воздухе, вознося, как факел, прямой столб пламени в прозрачную, безоблачную ночь, что редко случается в Ла-Манше, где море зелено, как травяной покров, а туман заменяет росу. Не знаю уж почему, но меня, вечную насмешницу, охватила печаль. Женщина, которую я ощутила в себе при виде жестокости Детуша, вновь — я это чувствовала — ожила под моим шуанским нарядом. Сердце мое затопила жалость к Эме, которой мне предстояло сообщить о гибели господина Жака и о мести Детуша, хотя это все равно ее не утешит.