Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Дьявольские повести

Жиль Батайль был не бог весть каким оратором. Этот человек, начинавший в детстве пастушонком в ландах Тайпье, делал в речи вопиющие ошибки, которые я здесь убрал. Он обычно говорил «представиться» вместо «преставиться», «наперстный» вместо «наперсный» и даже полагал, что и на письме следует держаться той же орфографии. Но, честное слово, владей он и на самом деле красноречием, рассказ его не произвел бы большего впечатления.

— Лихая, однако, публика! — заметил Керкевиль, сам способный на отчаянный поступок: энергии у него хватало.

— Я вернулся в лавку, — продолжал Батайль, — и долго рассматривал эту руку, перепиленную ниже локтя, и, вероятно, той же пилой, которой взрезали ставень. Я тщательно осмотрел эту любопытную руку, которая, клянусь, принадлежала не какому-нибудь мужлану; вот тогда-то я и заметил кольцо, камень которого выскочил, когда оно съехало на внутреннюю сторону пальца, вцепившегося в железный прут. Этот камень, господин маркиз де Пон-л'Аббе, и есть изумруд, который вы держите. Согласен, он действительно слишком хорош для меня. Поэтому я ношу его не каждый день, а лишь изредка и только в надежде, что, может быть, — кто знает? случай! — встречу особу, у которой он был украден и которая, в свой черед, возможно, пособит мне опознать вора.

Жиль Батайль завершил свою историю, заставившую позабыть злые шутки старого Пон-л'Аббе. Он его срезал, как говорят англичане. Все (а на обеде, который граф дю Люд окрестил «собранием трех сословий», присутствовало человек двадцать) воспылали любопытством и, в восхищении от изумруда, имевшего собственную историю, передавали кольцо из рук в руки, чтобы рассмотреть его получше, и оно обошло вокруг стола. Наконец оно попало к соседу слева г-жи де Фержоль, а был им отец аббат траппистского монастыря, который строился в то время в Брикбекском лесу, расчищенном впоследствии братией. Известно, что настоятели у траппистов были не обязаны соблюдать обет молчания. Они носили шерстяную митру и деревянный крест, на соборах шли по старшинству сразу за епископами и имели право отлучаться из монастыря, когда это диктовалось интересами общины. Отец Августин направлялся к мортаньским траппистам, и, поскольку он проезжал через Сен-Совёр, граф дю Люд пригласил его отобедать, чтобы оказать честь баронессе де Фержоль, местной святой, и за столом посадил рядом с нею. Из двух десятков приглашенных только отец Августин и г-жа де Фержоль не проявили покамест интереса к изумруду, обходившему стол по кругу, и траппист, не глядя на драгоценность, взял ее из рук графа де Керкевиля, другого своего соседа, и протянул г-же де Фержоль с серьезностью человека, нехотя совершающего легковесный поступок. Г-жа де Фержоль, еще более серьезная, чем аббат, не приняла кольца. Однако ее высокомерно-рассеянный взгляд случайно упал на изумруд, и, словно пораженная пулей, она вскрикнула и рухнула без чувств.

Она узнала кольцо своего мужа, подаренное ею Ластени.

Испытанный баронессой удар привел в не менее сильное, быть может, волнение гостей графа дю Люда, но, скованные почтением пополам со страхом перед этой суровой женщиной, они ни словом не обмолвились об обмороке г-жи де Фержоль. Во всем, что касалось ее неожиданного беспамятства, настойчиво наводившего на мысль о какой-то скрытой драме, их языки оказались и остались немы. Придя в себя после потери сознания, длившейся довольно долго, и тем же вечером возвратясь в Олонд, она вновь принялась терзать свое кровоточащее сердце, изъязвленное воспоминаниями, словно чудовищной раковой опухолью, сердце, на которое она извела столько белоснежных, но бесполезных повязок — они неизменно пропитывались кровью. Она с ужасом обнаружила в этой опухоли новую язву: ее дочь, дочь Фержолей, полюбила, быть может, вора, чьи руки толкнули ее на преступление. Язва не уменьшалась, напротив, становилась все ощутимей, и от нее нельзя было избавиться, как от телесных страданий, когда рак оперируют, как бы бросая недугу на сожрание кусок мяса, чтобы он хоть на время оставил больного в покое и перестал его грызть.

— Когда же конец этому, Боже? — простонала она. — Ужели так необходимо, Господи, чтобы эта мука длилась вечно?

И давно для нее привычным жестом вцепившись себе во впалые виски, с которых уже не раз исступленно выдирала волосы, а те отрастали снова и снова, она. сама распятая, поникла перед распятием, когда Агата, спутница ее в несчастьях, которой минуло уже восемьдесят лет и которая, если бы горе поддерживало в нас жизнь, могла бы протянуть и до ста, вошла и замогильным голосом доложила:

— Преподобный отец-настоятель брикбекских траппистов просит принять его, сударыня.

— Впусти, — ответила г-жа де Фержоль.

Г-жа де Фержоль еще опиралась одним коленом на молитвенную скамеечку, с которой вставала, когда вошел отец Августин. Он почтительно поздоровался с ней, но было видно, что этот суровый и сильный монах, едва шагнувший за половину жизни, сильно взволнован и что, явившись в Олонд с такой неожиданной поспешностью, он повиновался строгому долгу.

— Сударыня, — без всяких предисловий начал он, оставшись стоять, хотя она знаком пригласила его сесть, — я принес кольцо, принадлежавшее вам и опознанное вами вчера, а также хочу, — добавил он с печальной торжественностью, — назвать вам имя человека, который потерял его вместе с рукой.

При этих словах г-жа де Фержоль слегка вздрогнула, и монах протянул ей кольцо, которого она не взяла. В ту минуту она была не в силах коснуться этого оскверненного и поруганного, десятикратно оскверненного и поруганного кольца, да еще снятого с руки вора.

— Имя!.. — потрясенно выдохнула она.

— Да, сударыня, — перебил монах, — человек, который составил несчастье всей вашей жизни и которого вы, без сомнения, много раз проклинали, именовался в духовном чине отцом Рикюльфом из ордена капуцинов; это его ровно двадцать пять лет назад вы приютили у себя в доме во время поста.

При этом имени г-жа де Фержоль побледнела, словно перед смертью, но собрала все силы своей энергической души, чтобы задать вопрос, грозный вопрос, от которого зависела ее жизнь.

— Вы собирались сообщить мне только это, отец мой? — спросила она, глядя на трапписта своими глубокими глазами, под взором которых бедная Ластени всегда опускала свои.

— Я собираюсь поведать вам все, сударыня, потому что он рассказал мне все, примирившись с Господом на пепле, на котором умирают члены нашего ордена, [448] По орденскому уставу трапписту полагалось умирать на пепле или золе. («Прах ты и в прах возвратишься», Библ., Быт., 3, 19.) и, умирая, тому всего несколько дней, поклялся на распятии, поднесенном мною к его губам в последний миг, что единственным виновником всего был он, а ваша дочь неповинна в его преступлении.