Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Дьявольские повести

Я был уверен: она мертва — и не хотел этому верить. Человеческий мозг противопоставляет иногда вот такое тупое упрямство даже полной ясности и очевидности судьбы. Альберта умерла. От чего? Я не знал. Я ведь не врач. Но она была мертва, и хотя позднее я убедился в бесполезности всего, что я мог предпринять ночью, я предпринял все, что мне казалось столь безнадежно бесполезным. Несмотря на полное отсутствие у меня всего необходимого — знаний, инструмента, лекарств, я вылил ей на лоб все свои туалетные флаконы. Я решительно хлопал ее по щекам с риском поднять на ноги дом, где нас всегда бросало в дрожь от малейшего шума. От одного из своих дядей, командира эскадрона в четвертом драгунском, я слышал, как он спас одного своего приятеля от апоплексии, бросив ему кровь с помощью ланцета, которым делают ту же операцию лошадям. Оружия у меня в комнате было полно. Я схватил кинжал и обезобразил им ослепительную руку девушки, но кровь не потекла. Несколько капель ее тут же свернулись. Ни поцелуи, ни вдувание воздуха в рот, ни укусы не смогли гальванизировать ту, что стала трупом под моими лобзаниями. Не соображая уже, что я делаю, я лег ничком на тело, прибегнув к средству, которым (как повествуется в старинных рассказах) пользуются чудотворцы-воскрешатели: я не надеялся вновь разжечь пламя жизни, но поступал так, словно надеялся. И тогда на этом мертвом теле мне пришла в голову мысль, еще бессильная оторваться от хаоса, в который меня погрузила переворачивающая душу скоропостижная кончина Альберты, — такая мысль, что меня охватил страх.

О, какой страх, какой беспредельный страх! Альберта испустила дух у меня, и смерть ее раскроет все. Что со мной будет? Что делать? При этой мысли я в прямом смысле слова ощутил, как мерзкая лапа страха вцепилась мне в волосы, превратившиеся в иглы. Позвоночник мой растаял, став некой ледяной грязью, и я напрасно пробовал бороться с этим чувством. Я твердил себе, что нельзя терять хладнокровие, что я, в конце концов, к тому же военный. Я стиснул голову руками и, хотя мозги переворачивались у меня в голове, силился обдумать ужасное положение, в коем оказался, и остановить, привести в порядок, взвесить мысли, вертевшиеся у меня под черепной коробкой, как некие безжалостные волчки, но все неизменно упиралось в одно — труп, что находился у меня в комнате, в бездыханное тело Альберты, которая не могла больше вернуться к себе в спальню и которую мать найдет завтра утром в комнате офицера мертвой и обесчещенной. Мысль о матери, чью дочь я, быть может, убил тем, что опозорил ее, сжимала мне сердце еще сильнее, чем даже мысль о трупе девушки. Скрыть смерть нельзя, но нет ли средства скрыть бесчестье, подтвержденное пребыванием тела у меня в комнате? Вот вопрос, что я задавал себе, вот пункт, на котором сосредоточился мои разум. По мере того как я взвешивал эту возможность, трудность ее осуществления все возрастала, принимая совершенно немыслимые размеры. Кошмарная галлюцинация! Временами мне казалось, что тело Альберты заполняет всю комнату и мне оттуда не выйти. Ах, не будь ее спальня расположена позади родительской, я рискнул бы перенести девушку на ее постель. Но мог ли я с трупом на руках проделать то же, что так безрассудно проделывала она при жизни, и осмелиться пересечь комнату, которой не знал, куда никогда не заглядывал и где чутким старческим сном спали родители несчастной? И, однако голова моя была в таком состоянии, страх перед завтрашним днем, когда покойницу найдут в моей комнате, так яростно пришпоривал меня, что безрассудная, безумная мысль перенести Альберту в ее спальню овладела мной, как единственное средство спасти честь бедной девушки, избежать оскорбительных упреков отца и матери и избавить меня от позора. Вы мне не верите? Впрочем, я и сам себе не верю вспоминая об этом. У меня достало сил поднять труп и за руки взвалить его себе на плечи. Ужасная ноша, ей-богу, еще более тяжкая, чем свинцовое одеяние грешников в Дантовом аду! [45] Данте . Ад, песнь 23. Попробовали бы вы, как я, протащить на себе это бремя плоти, которая еще час назад воспламеняла мне кровь, а теперь леденила ее. Надо пронести его на себе, чтобы понять, что это такое! Сгибаясь под грузом, я распахнул дверь и, босой, как Альберта, чтобы ступать потише, углубился в коридор, в конце которого находилась дверь в спальню моих хозяев. Ноги у меня подгибались, на каждом шагу я останавливался и вслушивался в тишину ночного дома, которой я больше не слышал из-за отчаянного сердцебиения. Это тянулось долго. Вокруг — ни шороха. Шаг, другой, третий… Но когда я подошел вплотную к грозной двери, порог которой мне предстояло переступить и которую Альберта, направляясь ко мне, лишь притворила, чтобы найти ее полуоткрытой при возвращении, когда я услышал долгое ровное дыхание двух стариков, почивавших с полным доверием к жизни, смелость моя иссякла. Я не решился переступить через чернеющий порог и нырнуть в темноту. Я попятился, я чуть было не побежал назад, невзирая на испуг. К себе я вернулся в еще большем смятении. Я вновь положил Альберту на диван, опустился рядом с ним на колени и опять стал задавать себе отчаянные вопросы: «Как быть? Что будет?» Растерянность моя была настолько всеобъемлющей, что у меня даже мелькнула жестокая и нелепая мысль выбросить за окно тело той, что полгода была моей любовницей! Можете презирать меня! Я распахнул окно, отодвинул занавес, который вы видите, и заглянул в мрачную пропасть, на дне коей таилась улица. Ночь выдалась очень темная. Мостовой было не видно. «Все решат, что это самоубийство», — подумал я, подхватил Альберту и поднял ее… Но тут тьму моего безумия прорезала молния здравого смысла. «Откуда она бросилась? Откуда она упала, если завтра ее найдут под моим окном?»—спросил я себя. Неосуществимость замышленного отрезвила меня, как пощечина. Я закрыл окно, шпингалеты которого заскрипели. Задернул оконный занавес, умирая от страха из-за наделанного мною шума. К тому же за окно ли, на лестницу, в коридор — куда бы я ни отправил труп, этот вечный обвинитель, кощунство мое окажется бесполезным. При осмотре тела все вскроется, а глаза матери, настороженные жестокой вестью, увидят и то, что врач или следователь захотят от нее скрыть. Переживания мои были невыносимы, и при полной подавленности моей деморализованной (словечко императора, которое я уразумел много позже!) воли случайный взгляд на оружие, блестевшее по стенам комнаты, сразу же навел меня на мысль положить всему конец выстрелом из пистолета. Но что вы хотите? Буду откровенен: мне было семнадцать, и я любил… свою саблю. Я был солдатом по склонности и семейной традиции. Я еще не нюхал пороха и жаждал его понюхать. Я мечтал о военной карьере. В полку у нас потешались над Вертером, героем нашего времени, внушавшим нам, офицерам, лишь снисходительную жалость. Мысль обо всем этом, помешавшая мне покончить с собой и тем избавиться от низкого страха, который по-прежнему не отпускал меня, повлекла за собой другую, показавшуюся мне выходом из тупика, где я корчился. «А что, если пойти к полковнику? — сказал я себе. — Полковой командир — воплощение отцовства в армии». Я оделся, как по тревоге, когда играют сбор. Из солдатской осторожности прихватил с собой пистолеты. Мало ли что может случиться! С чувством, какое бывает только в семнадцать лет, а в семнадцать лет все мы чувствительны, я поцеловал молчаливые, как при жизни, уста прекрасной покойницы, которая целых полгода дарила мне самые опьяняющие милости, и на Цыпочках опустился по лестнице дома, где оставил за собой смерть. Задыхаясь, как беглец с поля боя, я потратил битый час (по крайней мере, мне так показалось!) на то, чтобы снять засовы с входной двери и повернуть толстенный ключ в огромном замке, потом с осторожностью вора запер дверь и со всех ног помчался к полковнику.