Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Дьявольские повести

При этом сравнении самая чарующая улыбка обошла Двенадцать пар божественных губ, подобно кругам на прозрачной поверхности озера. Эта мимолетность была восхитительна.

— Она, в самом деле, была особенным существом, — вновь заговорил граф. — Я редко встречал больше истинной доброты, сострадания, возвышенных чувств во всем, включая страсть, которая, как вы знаете, отнюдь не всегда добро. Я никогда не видел больше бескорыстия, меньше показной добродетели и кокетства — двух качеств, часто похуже переплетающихся в женщинах, чем спутывается моток ниток, которым позабавились кошачьи коготки. От кошки в моей возлюбленной ничего не было. Она была тем, что чертовы сочинители книг, отравляющие нас своей манерой выражаться, определили бы как примитивную натуру, украшенную цивилизацией: в ней чувствовалось лишь очаровательное богатство последней, но отсутствовала та мелкая развращенность, которая кажется еще более привлекательной, чем богатство, порождающее ее.

— Она была брюнеткой? — внезапно и в упор прервала его герцогиня, наскучив всей этой метафизикой.

— А, портрет кажется вам недостаточно светлым! — ловко отпарировал Равила. — Да, она была брюнеткой с агатовыми волосами и глазами такого оттенка черного дерева, какие, на моей памяти, не сверкали на сладострастной округлости ничьего женского лица, но по цвету кожи она была блондинкой, а именно по цвету кожи — не волос — и надо судить, кто перед тобой — брюнетка или блондинка, — пояснил великий наблюдатель, изучивший женщин не только для того, чтобы описывать их внешность. — Она была черноволосой блондинкой.

Все блондинки за столом, которые принадлежали к таковым лишь по цвету волос, слегка отпрянули назад. Очевидно, для многих история стала менее интересной.

— У нее были волосы Ночи и лицо Авроры, — продолжал Равила, — потому что оно сияло редкой ослепительно-алой свежестью, которая устояла против всех воздействий ночной парижской жизни, а моя подруга уже многие годы жила этой жизнью, обжигающей столько роз жаром своих канделябров. У нее же, казалось, этот жар лишь воспламенил их, но не сжег — настолько ярок был почти светоносный кармин ее щек и губ. Их двойной блеск удачно сочетался с рубином, который она обычно носила на лбу, потому что в то время в моде были фероньерки, отчего на лице ее, где пылали глаза такого накала, что из-за него не сразу удавалось определить их цвет, образовался как бы треугольник из трех рубинов. Стройная, но крепкая, даже величавая, рожденная быть женой полковника кирасиров, — муж ее, правда, командовал тогда всего лишь эскадроном легкой кавалерии, — она, будучи знатной дамой, обладала здоровьем крестьянки, пьющей солнце всей кожей, и отличалась пламенностью выпитого ею солнца, всегда присутствовавшего в ее душе и жилах и всегда готового брызнуть оттуда. Но тут-то и начинается странное! Эта сильная и непосредственная женщина, эта натура, пурпурная и чистая, как кровь, орошавшая ее щеки и придавшая розоватость рукам, была — поверите ли? — неумела в ласках…

Здесь иные глаза потупились, но тут же снова лукаво заблестели.

— Неумела в ласках, неосторожна в жизни, — закончил фразу Равила, не углубляясь в упомянутую им подробность. — Мужчине, любимому ею, надлежало постоянно учить ее двум вещам, которым она, кстати, так и не научилась: не теряться перед всегда вооруженным и беспощадным светом и овладеть в интимных делах великим искусством любви, без коего та умирает. Любовь у нее была, а вот искусства любви недоставало. Она являла собой противоположность многим женщинам, которые владеют лишь этим искусством. Чтобы понимать и применять политику «Государя» [64] «Государь» (1513) — трактат Никколо Макиавелли (1469–1527), выдвигавший идею объединения Италии с помощью сильной морально беспринципной власти государя. надо изначально быть одним из Борджа. [65] Борджа (Борха) — знатный род испанского происхождения, игравший значительную роль в политической жизни Италии конца XV—начала XVI в. и запятнавший себя всевозможными преступлениями. Здесь имеется в виду Чезаре Борджа (1474–1507). Борджа предшествует Макиавелли. Первый — поэт, второй — критик. Так вот, от Борджа в ней ничего не было. Она была честная женщина, влюбленная и, несмотря на свою безмерную красоту, наивная, как маленькая девочка, которая, захотев пить, набирает воду в ладошку, пропускает ее второпях сквозь пальцы и приходит в полную растерянность.

Впрочем, контраст подобной растерянности и неловкости в этой статной и страстной женщине, которая могла бы ввести им в заблуждение многих своих светских знакомцев и у которой было все — любовь и счастье, но которая не умела платить за них той же монетой, — такой контраст выглядел почти мило. Только вот я был тогда недостаточно умозрителен, чтобы удовольствоваться этим художническим почти, а потому в иные дни она делалась беспокойной, ревнивой, несдержанной — словом, такой, каким бываешь, когда любишь, — а она любила. Но и ревность, и беспокойство, и несдержанность — все тонуло в неисчерпаемой доброте ее сердца, как только она, столь же неловкая в ссорах, как и в ласках, замечала, что хочет причинить боль, или думала, что причиняет ее. Львица неведомой породы, она пыталась царапать своими бархатными лапами, воображая, что вооружена когтями, но, желая их выпустить, неизменно убеждалась, что их у нее нет.

— Куда он гнет? — шепнула соседка графине де Шифревас. — Не может это быть прекраснейшей любовью Дон-Жуана!

Сложность натуры не позволяла дамам поверить в подобную простоту.

— Итак, наша близость, — повествовал Равила, — омрачалась иногда грозами, но не сменялась разрывом и не была тайной ни для кого в провинциальном городе, именуемом Парижем. Маркиза… Она была маркизой…

Маркиз — и тоже брюнеток — за столом сидело три. Но они даже глазом не моргнули. Они слишком хорошо знали, что речь идет не о них. Да и бархатным у всех трех был только пушок на верхней губке одной из них, и эта чувственно оттопыренная губка выражала в ту минуту изрядное презрение.

— Даже трижды маркизой, как бывают трехбунчужные паши! [66] Бунчук — длинная трость с шаром, под которым укреплялись волосы из конского хвоста, символ власти турецких пашей, нечто вроде современной генеральской звезды на погонах. — продолжал Равила, увлеченный собственным рассказом. — Она была из женщин, которые не в силах что-то скрывать, да и не смогли бы, если бы захотели. Даже ее дочь, тринадцатилетняя простушка, ясно видела, что за чувство питает ко мне ее мать. Не помню уж, кто из поэтов спрашивает, что думают о нас дочери, чьих матерей мы любим. Глубокий вопрос! Я часто задавался им, перехватывая брошенный исподтишка на меня черный и угрожающий взгляд этой мрачной большеглазой девочки. Непримиримая в своей сдержанности, она при моем появлении чаще всего уходила из гостиной или устраивалась как можно дальше от меня, если вынуждена была там остаться: она испытывала к моей особе конвульсивное отвращение, которое пыталась скрывать, но которое было сильнее бедняжки и выдавало ее. Проявлялось оно в незаметных мелочах, но ни одна из них не ускользала от меня. Маркиза, хоть и не отличавшаяся наблюдательностью, постоянно твердила мне: «Будьте настороже, друг мой. Мне кажется, моя дочь ревнует вас».