Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Дьявольские повести

— И тем не менее клянусь душой, что видел именно призрак, — возразил аббат с глубокой серьезностью. — Да, мадмуазель, да, сестра моя, да, Фьердра! Можете сколько угодно таращиться на меня так, что у вас вот-вот мигрень начнется, но дело обстоит, как я имел честь вам доложить: я видел призрак, нежданный, страшный, но доподлинный, чересчур доподлинный. Я видел его так же, как вижу вас всех, как вижу это кресло и эту лампу.

И он коснулся ножки лампы концом своей трости, сделанной из виноградной лозы, затем поднялся и поставил палку в угол.

— Не порадую тебя доверчивостью, аббат: ты чертовски любишь шутить, — сказал барон де Фьердра, когда аббат вернулся к камину и, подставив огню икры и спину, поворотился лицом к креслу, которое подставляло ему свои подлокотники.

— Неужто это впрямь Отец-привратник? — вновь поинтересовалась совершенно ошарашенная м-ль Сен та: она сгорала от любопытства и в то же время ежилась, словно у нее между лопатками таяла льдинка.

— Нет, — отрезал аббат, который, вперясь в рисунок навощенного и поблескивавшего паркета, застыл в позе человека, обдумывающего, что он собирается сказать, и еще не решившегося заговорить.

Так он и стоял под взглядами четырех присутствующих, которые словно вбирали в себя глазами то, что еще не сорвалось у него с губ, за исключением, пожалуй, барона де Фьердра, убежденного, что все это мистификация, и с хитрым видом подмигивавшего, как будто говоря: «Знаю я тебя, куманек!» В гостиной, где вполсвета горела одна нахохлившаяся под своим колпаком лампа, было почти темно. Чтобы получше видеть аббата и угадывать его мысли, одна из дам приподняла колпак, и лампа неожиданно залила комнату светом, к золоту которого словно примешивались жирные тона масла.

Это было старинное помещение, какие теперь вряд ли встретишь даже в провинции; тем не менее оно превосходно гармонировало с собравшимся в нем обществом. Гнездо было достойно птиц. Вместе взятым, этим старикам было примерно три с половиной сотни лет, и панели стен, дававших им приют, видели, вероятно, рождение каждого из них.

Монотонный фон этих покрытых гризайлью панелей, обрамленных и подчеркнутых почернелым и кое-где облупившимся золотом реечных накладок, расцвечивали только семейные портреты, по которым прошлась патина времени. Одно из полотен изображало двух женщин в туалетах эпохи Людовика XV: одна, белокурая и тонкая, держала в руке тюльпан, как Рашель [285] Рашель (настоящее имя — Элиза Феликс) (1821–1858) — французская драматическая актриса. Очевидная ошибка переводчика. Во французской колоде карт каждая из старших карт имеет свое название в честь какого-либо исторического лица (так король пик называется — «Давид», в честь библейского царя Давида, валет бубен — «Гектор», в честь древнегреческого героя и т. д.). Дама бубен называется «Рахиль» (по-французски — «Рашель»), в честь библейской Рахили, супруги патриарха Иакова. Таким образом фразу надо понимать так: «Дама на портрете держала цветок так, как держит его бубновая дама (т. е. одними кончиками пальцев и поднятым вверх, как в старинной французской колоде карт)». Знаменитая трагическая актриса Рашель никак с этим не связана. Тем более, что позировать для портрета с картами в руках для дамы XIX века было бы непристойно. Amfortas — бубновую даму; у другой, томной смуглянки, нарумяненной и испещренной мушками, над головой сияла звезда, что вкупе с чувственной манерой исполнения достаточно явственно обличало руку Наттье, [286] Наттье, Жан Марк (1685–1766) — французский художник. который изобразил г-жу де Шатору [287] Шатору, Мари Анна де Нель, маркиза де Ла Турнель, герцогиня де (1717–1744) — одна из фавориток Людовика XV. Изображена Наттье на картине «Рассвет». и ее сестер, так же со звездою над головой. Это была звезда августейшего пастушка. При Людовике XV Возлюбленном она сияла над столькими головами, что он вполне мог затеплить ее и над одной из Туфделис. Холст, висевший напротив, представлял собой более старинный и потемневший портрет, написанный уверенной, но безвестной кистью и являвший взору похожего на переодетую красавицу де Турвиля [288] Турвиль, Анн Иларион де Котантен, граф де (1648–1701) — знаменитый французский флотоводец. в великолепном и причудливом наряде адмирала времен Людовика XIV. Гостиную украшали четыре угловые этажерки китайского лака, на которых возвышались четыре гипсовых бюста, прикрытых черным крепом — то ли от пыли, то ли в знак траура, потому что это были бюсты Людовика XVI, Марии Антуанетты, Мадам Елизаветы и Дофина. [289] Елизавета — сестра Людовика XVI, гильотинирована; Дофин — Луи Шарль Французский (1785–1795), сын Людовика XVI и Марии Антуанетты, которого, с легкой руки монархистов времен Французской революции, именуют обычно Людовиком XVII. Правда, эту почти темную комнату с выцветшими лампасовыми [290] Лампас — китайский красный шелк. занавесками и потолочной розеткой, осиротевшей без своей сестры люстры, несколько оживляли своими красками и сюжетами вышивок кресла, выстроившиеся двойным овалом на белом фоне и обитые ветхой ковровой тканью из Бове с рисунком на темы лафонтеновских басен. Барышни де Туфделис, восседавшие, выпрямясь, под экранами из цветного газа по обеим сторонам камина кутансского [291] Кутанс — город в Нормандии (департамент Манш). мрамора, украшенного каннелюрами и резным букетом над ними, сами могли бы сойти за скульптурные фигуры на камине, если бы глаза их не двигались и слова, произнесенные аббатом, не нарушили столь ужасно торжественную сдержанность их лиц и поз.

Обе они когда-то были хороши собой, но самый искусный антикварий, привыкший разглядывать рисунки на стершихся медалях, не сумел бы обнаружить былые линии двух этих камей, изъеденных временем и самой безжалостной из кислот — горестным целомудрием. Революция отняла у них все: семью, состояние, счастье домашнего очага, поэзию сердца — супружескую любовь, которая прекраснее, чем слава, как говорила г-жа де Сталь, наконец, материнство. Она сохранила им только головы, но поседелые и поникшие от всех возможных несчастий. Осиротев как раз тогда, когда она разразилась, барышни Туфделис не эмигрировали. Они остались на Котантене. Такая неосторожность стоила бы им жизни, если бы их не спас Термидор, открывший двери арестных домов. Всегда одетые в одни и те же цвета, очень похожие друг на друга лицом, ростом и голосом, барышни де Туфделис являли собой как бы пример повторяемости в Природе.

Создав их почти одинаковыми, эта старая неумеха как бы запнулась на полуслове. Они были двумя близнецами, глядя на которых насмешник мог бы воскликнуть: «Одна — лишняя!» Сами они отнюдь так не думали, ибо любили друг друга и старались во всем быть столь схожими, что м-ль Сента отказалась даже от прекрасной партии, поскольку для ее сестры м-ль Юрсюлы не нашлось жениха. В тот вечер, как обычно, в гостиной у этих рутинерш дружбы находилась одна из их подруг-дворянок, трудившаяся над весьма экстравагантной вышивкой с таким рвением, что лишь внезапное появление аббата, приходившегося ей братом, вынудило ее прервать работу, на которую она, казалось, прямо накидывалась. Менее женственная, чем сестры Туфделис, с более решительными чертами лица и громким голосом, эта фея отличалась грубоватой мужеподобностью всего своего облика, особенно в сравнении с инертностью и деликатностью обеих хозяек, двух этих кротких квиетисток, двух погруженных в расплывчатые мечты белых кошечек, так и не ставших Чудесными кошками. [292] «Чудесные кошки» — комическая опера (1862) Альбера Гризара (1808–1869), авторы либретто которой Дюмануар и Деннери использовали мотивы басни Лафонтена «Кошка, ставшая женщиной» и сказки Перро «Кот в сапогах». Юность бедных барышень де Туфделис озаряло мягкое сияние их имени, но красота их истаяла в огне страданий, как воск свечи, стекающий на серебряную ножку канделябра.