Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Дьявольские повести

что видел воочию, кучка стариков, окружавших ее сейчас и видевших ее в расцвете молодости, привносила, вероятно, в разговор о ней в связи с историей Детуша мысль о былой красоте Эме, но это выглядело так, словно та была сверхъестественно красива.

Когда ветер романтической поэзии дул в классической голове аббата, а он был поэт, хотя и вытачивал свои строки на станке Жака Делиля, [325] Делиль, Жак (1733–1813) — французский поэт и переводчик, искусный версификатор, славившийся своими ловкими перифразами. г-н де Перси повторял, не замечая, что подражает современной галиматье:

И каковы бы ни были метафорические достоинства двух этих стихов, им нельзя отказать в верности. В самом деле, Эме, прекрасная Эме таила в себе преображенную, но отнюдь не уничтоженную силу. То, что когда-то было в ней блестящего, что слепило глаза и сокрушало сердца, делало ее на закате дней прекрасной, трогательной, безоружной, но сладостно неотразимой. Звездный блеск ее созревшей красоты смягчился. Он стал бархатист, как лунный свет.

Аббату принадлежал еще один изящный отзыв о ней во вкусе Фонтенеля, отлично передававший притягательное очарование ее личности: «Прежде у нее были жертвы, теперь — только пленники». Пышный розовый куст поредел, цветы поблекли и облетели, но, несмотря ни на что, аромат стольких роз не испарился. Итак, она до сих пор оставалась Эме, любимой. Ультрамарин удлиненных глаз этой дочери волн, отличительный племенной признак праправнучки древних морских королей, как именуют в хрониках наших предков норманнов, утратил, правда, лучезарную, как у феи, чистоту и переливчатый оттенок сине-зеленых морских камней и небесных звезд, оттенок, в котором пели безмятежность и надежда, потому что краски поют нашему взору. Однако глубина раненого чувства, окрашивавшего черным всю душу Эме, отбросила на нее величественную тень. А сверху на эту тень накладывались тона вечера — серый и оранжевый, заливая все расплывчатым туманом, как это бывает на сапфирных озерах Шотландии, первоначальной родины де Спенсов. Не столь счастливая, как горы, которые, не сознавая своего счастья, долго хранят на вершинах отблеск закатного пламени и ласку света, женщина начинает угасать именно с вершины. Из двух оттенков белокурости, которые столько играли и боролись между собой в волнах кудрей Эме, «несметных, словно ее графское приданое», как высокомерно выражался старый де Спенс до разорения, матовый и печальный оттенок возобладал теперь над сверкающим и радостным, который некогда венчал ее нежный лоб вызывающе золотыми блестками, и вот ныне, как бывает всегда, осень умирала под пеплом. Будь м-ль Эме брюнеткой, на ее благородных висках, которые она любила держать открытыми, хотя это было не модно раньше и не модно в наши дни, несомненно расцвели бы уже первые кладбищенские цветы, как называют первые седины, которые жестокое время понемногу накладывает на чело, пока они не образуют погребальный венок, сплетаемый им для наших обреченных голов. Но м-ль Эме была блондинкой. Седины у блондинок — это не что иное, как темные волоски, которые мало-помалу, словно комочки земли, испещряют блестящую, но блекнущую золотистость кудрей. Эти грозные пятнышки виднелись у корней зачесанных вверх волос м-ль Эме, этой молодой старушки, но возраст ее обнаруживался не только упомянутой зловещей приметой.

Он чувствовался во всем и повсюду. Под лампой, лучи которой падали сбоку ей на щеку, не трудно было заметить таинственные роковые тени, порожденные не игрой света и тьмы, а печальными житейскими событиями и начинавшие заливать собой полости лица, как они уже разлились в морской синеве глаз. Ее серо-стальное шелковое платье и длинные черные митенки, доходившие почти до локтей, округлых, сильных, но бесполезных, потому что ей не суждено было обнять ни слабого ребенка, ни мужчину; тело, напоминавшее строением, тоном и плотностью цветок белого гиацинта; кружева, которые, уходя, она торопливо набросила на голову поверх гребня и завязала под подбородком так, что они обрамили ее овальное лицо, — все эти безыскусные подробности очеловечивали, вновь превращали в лицо женщины этот олимпийский лик Минервы, безмятежный, серьезный, новый и гармонирующий со смелым изгибом вылепленной, как панцирь воина, груди, где больше двадцати лет пылало чистое пламя вечной любви. И наблюдая за первыми набегами возраста и следами страданий на лице Эме, люди чувствовали, что, как ни мудра всегда была эта грандиозная и стыдливая девственница, небожительницей она все-таки не стала.

«Она всего лишь „залежалый товар“», — цинично заявляли молодые дворяне округи, которые в соприкосновении с новыми нравами начисто растеряли рыцарственную галантность своих отцов. Но кто умел видеть, для тех не украшенный кольцом мизинец этой старой девы стоил больше, чем наряженное в подвенечное платье тело самой молоденькой наследницы замка в краю, где женщины подобны розовым лепесткам цветущих яблонь. [326] Нормандия — край яблок. В физическом смысле закатная красота Эме, приглушенная сумерками и страданиями, могла еще внушить большую любовь человеку с подлинно поэтическим воображением, а уж в смысле нравственности с ней никто бы не мог тягаться. Кто одержал больше побед над высокими душами, нежели сорок лет назад женщина по имени Эме? Кто внушал более нежные и пылкие чувства? Бесполезные триумфы и трофеи! Иронический и жестокий дар небес, который не принес ей ни капли счастья, но зато сделал из ее неудавшейся жизни нечто более прекрасное, чем удачная жизнь других!

Кружок вокруг камина, который разомкнулся перед Эме и который она расширила, вновь сдвинулся. М-ль Сента де Туфделис села рядом с сестрой. Новоприбывшая, заняв столь любезно предоставленное ей кресло м-ль Сенты, вытащила из муфты вышивку, начатую еще дома, точеными пальцами, выглядывавшими из шелковых митенок, словно белые пестики из черного цветка, сделала несколько стежков, а затем подняла голову и обвела любовным взглядом собеседников, порывавшихся возобновить прерванный разговор.

— В добрый час! — произнесла она голосом, который остался у нее более свежим, чем щеки, и который следовало бы иметь поводырям, чтобы они могли утешать слепцов в их незрячести. — В добрый час! Вот теперь вы мне нравитесь. Такими я хотела бы вас видеть всегда. Беседуйте и забудьте обо мне.

И она склонилась над работой, опять погрузившись в свое занятие, словно в бездонный колодец, заключенный в ней самой и охраняемый ее глухотою.

— Теперь, дорогая Перси, — наставительно изрекла м-ль Юрсюла, — можете безбоязненно говорить о чем угодно. Когда на нее нападает глухота, она делается не столько глухой, сколько рассеянной и, ручаюсь вам, не расслышит ни словечка из вашей истории.