Джордж Мередит - Испытание Ричарда Феверела

Он снова замолчал. Ричард взял в руки часы.

— В жилах Феверелов, сын мой, течет совсем особая кровь. Мы очень легко терпим крушение. Пусть это покажется тебе суеверием, я не могу не думать о том, что на нашу долю достаются испытания, которые неведомы большинству людей. Примеров тому немало. А в тебе, сын мой, соединились две крови. Чувства твои неистовы. Ты уже успел узнать, что такое месть. На собственном, хоть и небольшом опыте ты увидел, что из-за фунта мяса проливаются реки крови [57] Эта продолжаемая и далее (с. 198) метафора, характеризующая жестокость Ричарда, который в своей неумолимой свирепости подверг Бенсона более тяжелому наказанию, чем тот заслуживал, восходит к сюжетной коллизии комедии Шекспира «Венецианский купец». . Но сейчас в тебе взыграли другие силы. Ты поднимаешься в жизни на высокое плоскогорье, где подобия битв сменяются битвами настоящими. И ты приходишь к ним, наделенный в равной степени и созидательной, и разрушительной силой. — Он задумался, готовясь возвестить нечто весьма значительное: — На свете существуют женщины, сын мой!

Сердце молодого человека уже неслось вскачь назад, в Рейнем.

— Встреча с ними всегда является для человека серьезною пробой. Стоит тебе узнать их, и жизнь начинает казаться тебе либо сплошною насмешкой, либо, как то бывает с иными, — верхом блаженства. Женщины — это испытание, через которое мы все проходим. Любовь к тому или иному человеческому существу неизбежно является испытанием, все равно, любим мы их или нет.

Молодой человек услыхал свисток паровоза. Взору его предстал освещенный луною лес и там его любимая. Он с трудом заставил себя сдержаться и слушать.

— Я верю, — в словах баронета что-то не слышалось той окрыленности, с какою говорят, когда верят, — я верю, что на свете есть хорошие женщины.

О, если бы только он знал Люси!

— Однако, — тут баронет пристально посмотрел на Ричарда, — только очень немногим дано встретить их на пороге жизни. Скажу даже больше: этого не дано никому. Мы находим их ценою упорных усилий, и чаще всего, когда нам удается найти ту единственную, что нам нужна, оказывается, что безрассудство наше успело исковеркать нам жизнь и изменить уже ничего нельзя. Ибо в процессе познания жизни женщины — это не цель, а только средство. В юности нашей мы видим в них цель всего, и множество мужчин, даже таких, которых нельзя назвать молодыми и которым это тем более непростительно, выбирают себе спутницу жизни — или еще того хуже — исходя только из этого. Я убежден, что женщины наказывают нас за то, что мы так и не умеем распознавать их сущность и назначение. Они наказывают общество.

Баронет приложил руку ко лбу, меж тем как мысли его двинулись дальше — от поступков к их последствиям.

«Самый прилежный наш ученик не узнает так много, как узнает добросовестный учитель», — гласила «Котомка пилигрима». И сэр Остин, стараясь приучить себя говорить о женщинах сдержанно, начинал понемногу заглядывать в то, как дело представляется другой стороне.

Хладнокровие завело разговор о любви с горячей кровью.

Холодная кровь рассуждала:

— Это чувство, предусмотренное природой, зрелый плод нашей живой сути.

Горячая кровь кипела:

— Это блаженство! Только ради этого мы и живем на свете!

Холодная кровь рассуждала:

— Это лихорадка; она испытывает нашу натуру и очень часто кончается для нас гибелью.

Горячая кровь кипела:

— Куда бы она ни вела, я все равно иду за нею.

Холодная кровь рассуждала:

— Это слово, которое мужчины и женщины употребляют, чтобы облагородить свою плотскую страсть.

Горячая кровь кипела:

— Это поклонение, это вера, это сама жизнь!

Так вот эти параллельные линии тянулись все дальше. Баронет стал говорить более прямо:

— Ты знаешь, как я тебя люблю, сын мой. Как далеко простирается эта любовь, ты знать не можешь; но ты должен помнить, что она очень глубока, и, право же, мне не хочется говорить об этом — только отец должен иногда домогаться благодарности, а ведь единственное подлинное ее выражение это нравственные устои его сына. Если для тебя моя любовь хоть что-нибудь значит или если ты отвечаешь на нее взаимностью, то напряги все свои силы, чтобы остаться таким, каким я тебя воспитал, и убереги себя от ловушек, которыми ты окружен. Когда-то уберечь тебя я мог своей волей. Теперь я над этим уже не властен. Помни, сын мой, как велика моя любовь к тебе. Боюсь, что у большинства отцов дело обстоит иначе, но для меня твое благополучие важнее всего на свете; все, что ты делаешь, глубоко меня затрагивает. Каждый твой шаг отзывается во мне: он приносит мне счастье или же повергает в горе. И многое, сын мой, меня разочаровало.

До сих пор все шло хорошо. Ричард любил отца, и даже теперь, в беспамятстве своей первой любви, он все равно не мог без волнения слушать то, что тот говорил.

К несчастью, баронет, который в силу каких-то роковых обстоятельств никогда вовремя не замечал одержанной им победы, нашел нужным несколько смягчить произнесенную им назидательную речь, слегка пошутив над тем, как молодые люди воображают, что влюблены, и, будучи еще желторотыми птенцами, считают, что им во что бы то ни стало надо жениться, а в этом-то и заключается весь ужас, ибо ведь даже самым мудрым и самым сильным людям, чтобы решиться на этот шаг, приходится много думать, и колебаться, и бороться со страстью, и — каяться! Он набросал ему образ безрассудного юноши — все окружающие над ним смеются и втайне его презирают. Набросал он и образ женщины — странного существа, которое мы создаем в своем воображении, употребляя на то все наши способности, — той, что завладевает мужчиной, который, беря ее в жены, тем самым только доказывает, что не властен над собой и что вовсе ее не знает; он знает лишь, что она лакомая добыча, и чтобы овладеть ею, готов спалить целый свет и себя вместе с ним. Баронет продолжал твердить о безрассудном юноше до тех пор, пока слушавший его другой безрассудный юноша не почувствовал, что его пробирает дрожь; Ричард едва дышал от ярости и стыда.

Как бы потом ни был мудр баронет, достигнутое им он начисто погубил. Он мог теперь сколько угодно анализировать любовь и анатомировать женщину. Он мог признавать за ней присущие ей достоинства и хвалить ее; он мог быть проницательным, веселым, нежным, проникновенным, поразительно мудрым, — он говорил с глухим.

Речь свою он заключил осторожным вопросом:

— Ты хочешь мне что-нибудь сказать, Ричард? — он надеялся услыхать слова исповеди и вернуть беззаветное доверие сына, но он был поражен его жестким ответом:

— Нет.

Баронет опустился в кресло и стал раздраженно перебирать пальцами.

Ричард прервал разговор: он повернулся и отошел к окну. На открывшемся клочке неба мерцали две или три звезды; они едва светились, словно ожидая луну. Та уже всходила, к ней тянулись леса; где-то там таилась его лесная звезда. У ног его стояла корзина с цветами; они были обложены мохом, и запах этого моха, проникая ему в ноздри, возвращал его в лес, туда, куда он теперь так неистово рвался.