Джордж Мередит - Испытание Ричарда Феверела

— Напротив, — возразил сэр Остин, — я совершенно с вами согласен. По свету он поездит, и сейчас для этого самое время.

— Знаете, доктор, мы ведь погружаем его в Стикс [67] Погруженное в священные воды реки Стикс, окружающей подземное царство, тело древнегреческого героя Ахилла приобрело чудесную крепость, так что его не могло пробить никакое оружие. Уязвимой осталась лишь пята, за которую его держали; в это место он и был поражен под Троей гибельной стрелой. ,— заметил Адриен.

— Скажите, доктор, а бывали в вашей практике такие случаи? — спросила леди Блендиш.

— Ни разу, сударыня, — ответил доктор Клиффорд, — в этих местах такого не сыщешь. Деревенские жители мыслят здраво.

— Но ведь люди же умирали от любви, и в деревнях тоже, не правда ли, доктор?

Такого доктору Клиффорду не доводилось встречать.

— Мужчины или женщины? — осведомился баронет.

Леди Блендиш полагала, что чаще всего это были женщины.

— Спросите доктора, были ли это здравомыслящие женщины, — сказал баронет. — Нет, вы оба видите все в искаженном свете. В мире есть существа высокообразованные и — бесчувственные скоты. Однако из вас двоих ближе к истине все-таки доктор. Если у человека здоровая натура, то ему ничто не грозит. Если бы он еще принял во внимание особенности организма, он был бы во всем прав. Чувствовать, но не впадать в крайности — вот главное.

напевал Адриен народную балладу.

Когда подопытный юноша снова ощутил движение времени, валы которого неуклонно катили его вперед, он был у себя в комнате в Рейнеме. Ничто не изменилось; только кто-то тяжелым ударом бросил его наземь и оглушил, а теперь он открыл глаза и вот вокруг него серый будничный мир: он забыл, ради чего он жил. Он ослабел, исхудал и только смутно припоминал что-то очень далекое. Умственные способности его оставались такими, какими были прежде; все окружающее тоже было прежним; он смотрел на прежние голубые холмы, на уходившие вдаль вспаханные поля, на реку, на лес; он помнил их; но они, должно быть, его забыли. Не находил он и в знакомых ему человеческих лицах той заветной близости, которая некогда связывала его с ними. Лица эти оставались такими же: они кивали ему и улыбались. Он не мог сказать, что именно он потерял. Можно было подумать, что из него что-то вышибли силой. Он замечал, что отец с ним ласков, и жалел, что не может ничем ему на это ответить: как это ни странно, но ни стыда, ни угрызений совести у него больше не было.

Он чувствовал, что уже никому не нужен. Наместо огненной любви к одной в нем жило теперь холодное сострадание ко всем и каждому.

Так вот в сердце юноши увяла весенняя примула, а в это время в другом сердце пускала ростки свои примула осенняя.

Происшедшая в Ричарде удивительная перемена и мудрость баронета, которая теперь уже не вызывала сомнений, впечатляюще подействовала на леди Блендиш. Она осуждала себя за все нелепые домыслы, которые нет-нет да и закрадывались в ее порабощенную душу. Разве он не оказался пророком? Сентиментальную даму огорчало, что такая любовь, как у Ричарда, растаяла вдруг, как дым, и признания, срывавшиеся с его уст в тот вечер в лесу, оказались ничего не значащими словами. Да что там говорить, она воспринимала свершившееся как личное унижение, а та неколебимость, с которой сэр Остин предсказывал ход событий, сама по себе ее унижала. Откуда он знает, как смеет говорить, что любовь — это прах, который попирается пятою разума? Но он все это сказал, и слова его оправдались. Она была удивлена, услыхав, что Ричард по собственной воле явился к отцу, раскаялся в том, что был безрассуден, признал свою вину перед ним и попросил у него прощения. Баронет сам ей все рассказал, добавив, что юноша сделал это спокойно, без колебаний, что ни один мускул у него на лице не дрогнул: по всей вероятности, он пребывал в убеждении, что исполняет свой долг. Он счел себя обязанным признать, что на самом деле он — безрассудный юноша, и, может быть, принесенным покаянием хотел изгладить эту свою вину. Он принес также извинения свои Бенсону и, до неузнаваемости переменившись, превратился в рассудительного молодого человека, главной целью которого было окрепнуть физически, выполняя разного рода упражнения и не тратя ни на что лишних слов.

При ней он всегда был сдержан и учтив; даже когда они оставались вдвоем, он не выказывал ни малейших признаков грусти. В нем появилась та трезвость, какая бывает у человека, излечившегося от запоя и твердо решившего больше не брать в рот вина. Ей подумалось сначала, что все это напускное, однако Том Бейквел, говоривший с нею наедине, сообщил, что однажды, когда они занимались с ним боксом, его молодой господин приказал ему никогда больше не произносить при нем имени его любимой; Том подумал, что она его, верно, чем-то обидела. Леди Блендиш признавала за баронетом мудрость теоретическую. Полной неожиданностью для нее было обнаружить в нем такой кладезь практического ума. Он оставил ее далеко позади; ей надо было за что-то уцепиться, и вот она уцепилась за человека, который ее принизил. Так, значит, любовь — чувство земное; значит, глубина ее определима разумом! Оказывается, на свете есть человек, который способен измерить ее от начала и до конца; который может предсказать, когда она себя изживет; может справиться с юным херувимом, как с подстреленным филином. Оказывается, всем нам, породнившимся с эмпиреями и находившим усладу в общении с бессмертными существами, открыли теперь жестокую правду о том, что мы — дети Времени и рождены на земле, и тем самым обрезали крылья! Что же, если это так, если противник, одержавший победу над любовью, — разум, то будем этот разум любить! Такова была логика женского сердца; и, втайне мечтая, что она еще с ним поспорит, в будущем еще докажет ему, что он не прав, она воздавала ему должное за одержанную над нею ныне победу, как то привыкли делать женщины, порою даже помимо воли. Она возгорелась к нему любовью. Нежные, можно сказать, девические чувства пробуждались в ее сердце, и ей это льстило. Как будто молодость возвращалась к ней снова. Но ведь у женщин возвышенных действительно наступает вторая молодость. Осенняя примула расцвела.

«Котомка пилигрима» советует:

«Пути женщин (а это всегда кружные пути) и поведение их (а это непременно противодействие) легче всего постигаются догадкой или в результате случайно брошенного откровенного слова, коль скоро нет ни малейшей возможности выследить их и обычным способом уличить».

Для того чтобы эти пути не запутали нас самих и не вынудили противоборствовать, пусть каждый из нас догадается и дерзнет со всей откровенностью сказать, как могло случиться, что женщина, свято верившая в любовь до гроба, унижается перед тем, кто растоптал эту веру, и как после этого она еще может его любить.