Джордж Мередит - Испытание Ричарда Феверела

«Можно спорить по поводу того, насколько опасно неполное знание вообще, но нет ничего страшнее неполного знания самого себя!» — Под этим изречением я готов подписаться.

Ричард Феверел перебирался сейчас через Реку своего Испытания. Оставленный им берег уже заволокло туманом; его жизнь разделилась на две части, и для него уже не существовало другого воздуха, кроме того, который он вбирал в эту минуту ноздрями. Воспоминание об отце, об отцовской любви, о детстве, о совсем недавних честолюбивых замыслах — все теперь подернулось дымкой. Его поэтические мечты обрели теперь плоть и кровь. Престарелая Берри и весь ее дом были для него более реальны, чем что бы то ни было в Рейнеме. И тем не менее, юноша по-прежнему любил отца, любил родной дом; добавлю при этом, что и Цезарь любил Рим. Однако любил Цезарь или нет, а, когда он уничтожил Республику, он был уже совершенно лыс [97] О том, что Цезарь был лысым, писали римские историки (например, Светоний); лысым его запечатлели и некоторые античные скульптурные изображения. Упоминание о том, что в момент своего наивысшего торжества и могущества Цезарь был уже отмечен печатью увядания, служит в метафорическом слое романа очередным предупреждением о повороте действия к трагической развязке. , тогда как наш герой недавно лишь начал ощущать деспотический пушок, пробивавшийся у него над губою. Знал ли он себя? Разумеется, совершенно не знал. Однако высокое чувство пробуждает в человеке особый инстинкт, который может оказаться надежнее, чем трезвый разум. Ричард был выпущенной из лука стрелою. Он не видел ничего предосудительного ни в дерзкой лживости своей, ни в хитрых уловках, к которым подчас прибегал; он был твердо убежден, что, завоевав для себя Люси, он в конце концов вызовет в людях бурное одобрение, а раз так, то не будут ли тогда все средства оправданы достигнутой целью? Нельзя, правда, сказать, что он утруждал себя подобными доводами, как то в обычае у героев прежних времен и у кающихся злодеев, в которых заговорила совесть. Его совесть была неотделима от Люси.

Стоял мягкий теплый день. Рубикон сверкал в лучах утреннего солнца. Это был один из тех дней, когда Лондон ощущает приближение лета и всех детей выводят на воздух. Улицы, площади, парки с раннего утра наполнились криками юных бриттов. Девочки в лиловых и желтых платьицах, и мальчики с шарманками и обезьянками в военной форме, и целые оркестры, хоть, может быть, и не очень стройно звучавшие, наполняли гулом своим воздух и замыкали процессию омнибусов, заполненных спешащими на службу людьми в сторону Сити, где юго-западный ветер поднимал к небу целый столб красновато-бурого дыма, дабы обозначить то поле брани, на которое устремлялись эти стойкие воины. Ричард на этот раз вволю насмотрелся на утренний Лондон. Он продумал план действий. Он позаботился о том, чтобы обеспечить себе полную свободу и безопасность тем, что покинул гостиницу и обиженного дядюшку Гиппиаса на рассвете. Не сегодня-завтра в город должен был приехать его отец. От Тома Бейквела он узнал, что фермер Блейз уже в Лондоне и что он в ярости. Пройдет еще день, и ее могут вырвать у него из рук; но сегодня это чудо творения будет принадлежать ему, и тогда вместе с нею — прочь от этих сверкающих берегов; пусть тогда кто-нибудь посмеет отнять ее у него! Обстоятельства складывались на редкость благоприятно. Он стал думать, что силы, прислуживающие любви, в сговоре и на его стороне. Да и невеста его — а ей скоро тоже предстоит перебираться через эту же реку, — ведь и она обещала ему быть храброй и не посрамить его честь; он верил, что затаенная в сердце у нее радость воссияет и на ее лице. Без тени мысли о том, что он совершает безрассудство, без всякого страха перед могущими быть последствиями, Ричард разгуливал по Кенсингтон-Гарденз, предвкушая ожидающую его великую радость, и перед его внутренним взором вставали то образ Люси, то картины предстоящей им новой жизни. Горы клубившихся вокруг солнца облаков заполонили все небо. Шатры цветущих каштанов над его головою шуршали и шелестели. Казалось, будто где-то вдалеке колышется знамя, и звуки эти ласкали слух и были для него радостью.

Он должен был встретить невесту в церкви четверть двенадцатого. На часах его было без четверти десять. Пройдя под сенью этих высоких деревьев, он очутился возле источника, носившего имя некоего безвестного святого. Несколько человек пили из этого источника воду. Пышная дама поучала молодую девушку, которая в эту минуту подносила ко рту маленькую серебряную кружку и не скрывала своего отвращения перед этой животворною влагой.

— Пей, деточка! — настаивала она. — Это ведь еще только вторая. Я требую, чтобы, пока мы здесь, ты каждое утро пила по три полных кружки. Тебе с твоим малокровием железо необходимо.

— Знаешь что, мама, — возмутилась девушка, — это такая гадость. Меня от нее просто тошнит.

— Пей! — последовало резкое распоряжение. — Это еще что, вот попила бы ты немецкие воды, милая! Дай-ка, я попробую. — Она взяла кружку с водой и прикоснулась к ней губами. — Право же, по мне так это даже вкусно; во всяком случае, ничуть не противно. Попробуйте, пожалуйста, — сказала она, обращаясь к господину, который стоял ниже их и черпал воду.

Голос, несомненно относившийся к этой стороне Рубикона, ответил:

— Конечно, чего только не станешь делать ради дружбы; только я все же думаю, что если нас стошнит обоих, то особой радости это никому не доставит.

«Неужели же от родных так никуда и не скрыться?» — подумал Ричард, пораженный тем, что увидел.

Не приходилось сомневаться в том, что это были миссис Дорайя, Клара и Адриен. Все трое, у него под носом.

Прежде чем выпить столь полезную для ее здоровья жидкость, Клара подняла голову, желая убедиться, что ни один мужчина не окажется невольным свидетелем возможных последствий этого лечения — и первым, кого она увидела, был Ричард. Она едва не уронила кружку.

— Довольно разговоров, прошу тебя, пей! — настаивала миссис Дорайя.

— Мама! — задыхаясь от волнения, вскричала Клара. Ричард направился прямо к ним и с честью сдался в их руки, ибо о том чтобы скрыться не могло быть и речи. Миссис Дорайя поплыла ему навстречу:

— Мальчик мой! Дорогой мой Ричард! — Одно восклицание сменялось другим. Клара смущенно с ним поздоровалась. Адриен продолжал стоять поодаль.

— Подумать только, мы же собирались повидаться с тобой сегодня, Ричард, — сказала миссис Дорайя, широко улыбаясь, и тут же затараторила: — Нам не хватает еще одного кавалера. Это просто замечательно, что мы тебя встретили! Милый мой племянник! Да ты теперь настоящий мужчина. Есть уже и пушок на губе. Что же это привело тебя сюда в такую рань? Верно, стихи сочиняешь? Вот что, возьми-ка меня под руку, дитя мое… А ты, Клара, допивай скорее кружку и благодари своего кузена за то, что он избавил тебя от третьей. Когда мы бываем где-нибудь, где есть железистая вода, я всегда вожу ее к источнику, чтобы она пила перед завтраком. Вот и приходится для этого вставать спозаранку. Вот оно как, мальчик мой! Матерям всегда приходится идти на жертвы! Итак, ты целых две недели провел вдвоем со своим милейшим дядюшкой! Понимаю, как тебе было с ним весело! Бедняга Гиппиас! Каково же название его последней панацеи?