Оноре Бальзак - Шуаны, или Бретань в 1799 году

Голос его звучал так жалобно, что мадмуазель де Верней, забыв об опасности, грозившей ей самой, вскрикнула.

— Кто это сейчас подал голос? — спросил Крадись-по-Земле.

Шуаны испуганно озирались. Эти люди, столь храбрые под смертоносными жерлами пушек, боялись духов . Лишь один Хватай-Каравай, ничем не отвлекаясь, слушал признания, которые возрастающая боль вырывала у его жертвы.

— Пятьсот экю! Да... я вам даю пятьсот! — говорил скряга.

— Ладно. А где они? — спокойно спросил Хватай-Каравай.

— Где? Зарыты под первой яблоней. Пресвятая дева!.. В конце сада, слева. Разбойники!.. Воры!.. А-ах, умираю!.. Там десять тысяч франков.

— Не надо нам франков, — сказал Крадись-по-Земле, — давай ливры. На франках твоей республики языческие идолы. Такие деньги никогда ходить не будут.

— Да там ливры, полновесные луидоры. Только развяжите, развяжите меня... Вы же знаете теперь, где мой клад... моя жизнь!..

Шуаны переглядывались, обдумывая, кому из товарищей довериться, кого послать откопать зарытые деньги. Каннибальская их жестокость привела в эту минуту мадмуазель де Верней в такой ужас, что, даже не зная, спасет ли ее еще раз от любой опасности роль привидения, которую ей позволило сыграть ее бледное лицо, она смело крикнула низким голосом:

— Ужели не боитесь вы гнева божьего? Развяжите его, варвары!

Шуаны подняли голову, увидели вверху глаза, сверкавшие, как звезды, и в ужасе бросились прочь. Мадмуазель де Верней спрыгнула в кухню, подбежала к д'Оржемону и так резко отдернула его от огня, что свясло разорвалось; затем она разрезала кинжалом веревки, которые крепко стягивали все его тело. Как только скряга почувствовал себя свободным, он встал на ноги, и на лице его появилась страдальческая, но вместе с тем язвительная усмешка.

— Идите, идите к яблоне, разбойники! — сказал он. — О-ох! Вот уже два раза я надул их, а в третий раз они меня не поймают.

В этот момент во дворе громко раздался женский голос.

— Привидение! Привидение! — кричала г-жа дю Га. — Дураки! Это она! Тысяча экю тому, кто принесет мне голову этой шлюхи!

Мадмуазель де Верней побледнела, но скряга, улыбнувшись, взял ее за руку, увлек за собою под навес очага, провел так, что не осталось никакого следа, ибо они не задели костра, занимавшего в очаге небольшое пространство; затем он нажал какую-то пружину, чугунная плита поднялась, и, когда общие их враги вернулись в подвал, тяжелая дверь тайника уже опустилась бесшумно на свое место. Парижанка поняла тогда смысл рыбьей пляски, которой на ее глазах недавно предавался несчастный банкир.

— Вот видите, сударыня! — крикнул Крадись-по-Земле. — Привидение взяло себе синего в товарищи...

Должно быть, эти слова вызвали страшный испуг, ибо за ними наступила столь глубокая тишина, что д'Оржемон и его спутница услышали, как шуаны бормотали:

— Ave sancta Anna Aurica, gratia plena, Dominus tecum... [25] Благодатная Анна Орейская, радуйся, господь с тобою... ( лат. )

— Молятся... олухи! — воскликнул д'Оржемон.

— Тише, — прервала своего путника мадмуазель де Верней, — разве вы не боитесь, что они откроют наше...

Смех старого скряги рассеял опасения парижанки.

— Чугунная плита вделана в гранитную толщиной в десять дюймов. Мы их слышим, а они нас не слышат.

Осторожно взяв руку своей освободительницы, он поднял и приложил ее к какой-то щели, откуда порывами проникал свежий ветер; девушка догадалась, что эта отдушина сделана в трубе очага.

— О-ох! — простонал д'Оржемон. — Черт побери! Все-таки ноги мне немного жжет. А эта кобылица Шарета , как ее называют в Нанте, вовсе неглупа и не станет разубеждать своих верных приверженцев; она хорошо знает, что, не будь они такими болванами, не стали бы они драться вопреки собственным своим интересам. Слышите: вот и она тоже молится. Хотелось бы посмотреть, как она читает акафист Анне Орейской! Уж лучше бы еще раз обчистила какой-нибудь дилижанс да вернула мне свой долг: ведь она четыре тысячи франков у меня взяла. С процентами да со всякими издержками это уже составляет четыре тысячи семьсот восемьдесят франков и несколько сантимов...

Закончив молитву, шуаны поднялись с колен и ушли. Старик д'Оржемон сжал руку мадмуазель де Верней, словно предупреждая, что опасность еще не миновала.

— Нет, сударыня, — послышался через несколько минут безмолвия голос Хватай-Каравая. — Ждите тут хоть десять лет, они не вернутся.

— Да она и не выходила, она должна быть здесь, — упрямо сказала «кобылица Шарета».

— Нет, сударыня, нет. Они улетели сквозь стену... Помните, как дьявол утащил отсюда того аббата, который принес присягу.

— Хватай-Каравай, ведь ты сам такой же скряга, как д'Оржемон. Неужели ты не догадываешься?.. Ведь этот старый сквалыга вполне мог затратить несколько тысяч ливров на то, чтобы сделать себе здесь, в фундаменте сводов, потайной закоулок с секретным входом.

Скряга и девушка услышали зычный хохот Хватай-Каравая.

— А ведь верно! — сказал он.

— Оставайся здесь, — снова заговорила г-жа дю Га. — Подожди, когда они выйдут. За один меткий выстрел я отдам тебе все, что ты найдешь в сокровищнице нашего ростовщика. Послушайся меня, если хочешь, чтобы я тебе простила, что ты продал эту девку, а не убил ее, как я тебе велела.

— Ростовщик? — возмутился д'Оржемон. — А ведь я одолжил ей деньги только из девяти процентов. Правда, я взял с нее закладную, а все-таки поглядите, какая неблагодарность! Знаете, сударыня, если бог наказывает нас за наши злые дела, то дьявол не преминет наказать за доброе дело, а человек поставлен меж двух этих пределов, ничего не знает о будущем, и, по-моему, все это напоминает задачу на тройное правило, в которой нет никакой возможности найти неизвестное.

Он испустил глубокий и весьма необычайный вздох, — как будто воздух, проходя через его гортань, задевал там старые, ослабевшие струны. Вдруг опять раздалось постукивание: Хватай-Каравай и г-жа дю Га вновь принялись исследовать стены, своды и каменный пол; казалось, эти звуки приободрили д'Оржемона; взяв свою спасительницу за руку, он помог ей подняться по узкой винтовой лестнице, устроенной в толстой гранитной стене. Когда они одолели ступенек двадцать, их головы слабо осветил луч лампы. Скупец остановился и, обернувшись к своей спутнице, пристально поглядел ей в лицо, словно внимательно рассматривал ненадежный вексель, полученный для учета; затем снова послышался его жуткий вздох.

— Я привел вас сюда, — сказал он, помолчав, — и тем самым сполна заплатил за вашу услугу, и, право же, я не вижу причины, почему я должен еще дать вам и де...

— Сударь, оставьте меня здесь! И я ничего у вас не прошу! — перебила его мадмуазель де Верней.

Эти слова и, быть может, презрение, вспыхнувшее на прекрасном лице девушки, успокоили старика, и он ответил с новым вздохом: