Алексей Толстой - Хмурое утро

– Полюбил вас за короткие дни тогда, Екатерина Дмитриевна, не меньше, чем Дарью Дмитриевну… Всегда говорю, нет прекраснее женщин, чем русские женщины… Честны в чувствах, и самоотверженны, и любят любовь, и мужественны, когда нужно… Всегда к вашим услугам, Екатерина Дмитриевна… Вот – только управлюсь, – в обед забегу, занесу кое-какие приношения из Ростова… У нас там весна… А все-таки на севере – слаще сердцу… Ну, извините…

Подошла Анисья, тоже в халате. Большеглазое лицо ее было разочарованное: ей хотелось с этим рейсом остаться в Москве, но старший врач, – прямо уже не по-советски, – даже не захотел ее слушать: «Какие там еще театральные училища! Скоро опять большие бои, подсыпят раненых… Не пущу!»

– Что ж, подожду до осени, – сказала она Даше и концом косынки вытерла носик. – Года идут, года теряю, вот что обидно… Латугин здесь, пришел меня встречать, – тоже чертушка… Приехал делегатом на съезд. Гордый стал, серьезный… Третий день, говорит, бегаю на вокзал – встречаю ваш санитарный… Пошел уламывать старшего врача, чтобы отпустил меня на сутки… Дарья Дмитриевна, он про Агриппину рассказал: она в Саратове, родила, мальчика ли, девочку, – не знает. Долго хворала… Вернулась с ребенком в полк… Жалко ее, тяжелый характер у нее, – однолюбка…

С вокзала пошли пешком через всю Москву на Староконюшенный, – там для Даши и Телегина была приготовлена комната, где раньше жил Маслов. Вот уже два месяца его больше не было, – сначала он увез книги, потом исчез сам… Шли медленно из-за Кати. Вадиму Петровичу хотелось бы взять ее на руки и нести под этими весенними лохматыми тучами, клубившимися над Москвой. Телегин и Даша немного отставали, чтобы не мешать им. Даша говорила:

– Я боюсь за Катю. Москва и эта школа ее доконают. Она ничего не ест… За три месяца стала совсем прозрачная… Ее нужно к нам в поезд… Я бы ее подкормила… А то – живет одним духом, на что это похоже…

Телегин, – тихо и значительно:

– Да и Вадим без нее тает, вот что…

Их скоро догнали Латугин и Анисья. Она была уже без халата, и щеки ее розовели. Латугин, нахмуренный, серьезный, сдержанно поздоровался и вынул из-за обшлага шинели четыре билета для гостей в Большой театр, на самый верхний ярус.

– Да, на фронте легче, чем у вас в Москве, – сказал он, раздавая билетики, – крупный бой пришлось выдержать из-за этой петрушки… Хорошо – комендант попался наш морячок, с крейсера «Аврора»… Так что, не опаздывайте, заседание важное сегодня. Ну, Анисья, пойдемте…

В пятиярусном зале Большого театра, в тумане, надышанном людьми, едва светились сотни лампочек красноватым накалом. Было холодно, как в погребе. На огромной сцене, с полотняными арками в кулисах, сбоку, близ тусклой рампы, сидел за столом президиум. Все они, повернув головы, глядели в глубь сцены, где с колосников свешивалась карта Европейской России, покрытая разноцветными кружками и окружностями, – они почти сплошь заполняли все пространство. Перед картой стоял маленький человек, в меховом пальто, без шапки; откинутые с большого лба волосы его бросали тень на карту. В руке он держал длинный кий и, двигая густыми бровями, указывал время от времени концом кия на тот или иной цветной кружок, загоравшийся тотчас столь ярким светом, что тусклое золото ярусов в зале начинало мерцать и становились видны напряженные, худые лица, с глазами, расширенными вниманием.

Он говорил высоким голосом в напряженной тишине:

– У нас в одной Европейской России – десятки триллионов пудов воздушно-сухого торфа. Запасами его мы обеспечены на столетия. Торф есть топливо на местах. С одной десятины торфяного болота получается в двадцать пять раз больше энергии, чем с десятины леса. Торф – в первую голову, за ним – белый уголь и черный уголь решают стоящую перед нами проблему революционного строительства. Ибо революция, которая победила только на поле брани и не перешла к реальному осуществлению своих идей, утихает, как налетевшая буря. Сидящий здесь, среди нас, Владимир Ильич Ленин, вдохновитель моего сегодняшнего доклада, указал генеральную линию созидающей революции: коммунизм – это советская власть плюс электрификация…

… – Где Ленин? – спросила Катя, вглядываясь с высоты пятого яруса. Рощин, державший, не отпуская, ее худенькую руку, ответил также шепотом:

– Тот, в черном пальто, видишь – он быстро пишет, поднял голову, бросает через стол записку… Это он… А с краю – худощавый, с черными усами – Сталин, тот, кто разгромил Деникина…

Докладчик говорил:

– Там, где в вековой тишине России таятся миллиарды пудов торфа, там, где низвергается водопад или несет свои воды могучая река, – мы сооружаем электростанции – подлинные маяки обобществленного труда. Россия освободилась навсегда от ига эксплуататоров, наша задача – озарить ее немеркнущим заревом электрического костра. Былое проклятие труда должно стать счастьем труда.

Поднимая кий, он указывал на будущие энергетические центры и описывал по карте окружности, в которых располагалась будущая новая цивилизация, и кружки, как звезды, ярко вспыхивали в сумраке огромной сцены. Чтобы так освещать на коротенькие мгновения карту, – понадобилось сосредоточить всю энергию московской электростанции, – даже в Кремле, в кабинетах народных комиссаров, были вывинчены все лампочки, кроме одной – в шестнадцать свечей.

Люди в зрительном зале, у кого в карманах военных шинелей и простреленных бекеш было по горсти овса, выданного сегодня вместо хлеба, не дыша, слушали о головокружительных, но вещественно осуществимых перспективах революции, вступающей на путь творчества…

Телегин тихонько говорил Даше:

– Дельный доклад. Я этого инженера Кржижановского хорошо знаю. Вот кончим войну, – вернусь на завод, у меня тоже кое-какие соображения… Ужасно хочется, Дашенька, работать… Если они такую электрическую базу подведут, – ужас что можно развернуть… Черт знает – какие у нас богатства! Поднять на настоящую работу такую махину, – что тебе Америка! – Мы богаче… Поедем с тобой на Урал…

Даша – ему:

– Будем жить в бревенчатом доме, чистом-чистом, с капельками смолы, с большими окнами… В зимнее утро будет пылать камин…

Рощин – Кате на ухо шепотом:

– Ты понимаешь – какой смысл приобретают все наши усилия, пролитая кровь, все безвестные и молчаливые муки… Мир будет нами перестраиваться для добра… Все в этом зале готовы отдать за это жизнь… Это не вымысел, – они тебе покажут шрамы и синеватые пятна от пуль… И это – на моей родине, и это – Россия…

– Жребий брошен! – говорил человек у карты, опираясь на кий, как на копье. – Мы за баррикадами боремся за наше и за мировое право – раз и навсегда покончить с эксплуатацией человека человеком.