Оноре Бальзак - Крестьяне

— Я с ним поговорю, — спокойно ответил Ригу. — А пока что вот какой бы я тебе дал совет, если бы дело касалось меня. Уже пять лет, как ты ежегодно приносишь господину Ригу по четыре тысячи франков, и этот добрый человек платит тебе семь с половиной процентов, что на сегодняшний день вместе с процентами составляет сумму в двадцать семь тысяч франков. Но ведь и у тебя, и у Ригу имеется по экземпляру договора за вашими подписями, и когда аббат Бросет преподнесет этот документик Обойщику, эгский управляющий в тот же день потеряет место, в особенности если перед этим анонимное письмо разъяснит Обойщику двойственную роль господина Сибиле. Так уж лучше тебе охотиться вместе с нами, не требуя себе заранее куска добычи, тем более что по закону господин Ригу вовсе не обязан платить тебе семь с половиной процентов, да еще проценты на проценты, а поэтому он может выплатить тебе только нарицательную сумму — двадцать тысяч франков, да и те ты получишь на руки после всяких судебных проволочек, когда твой иск будет рассмотрен виль-о-фэйским судом. А будешь вести себя умно, господин Ригу, получив твой эгский флигель, пожалуй, поверит тебе в долг еще тридцать тысяч франков вдобавок к твоим тридцати тысячам, и ты сможешь пустить эти деньги в оборот, как сам господин Ригу, и даже очень выгодно, потому что крестьяне, словно воронье на падаль, налетят на Эгское поместье, разбитое на участки. Вот что мог бы тебе сказать господин Гобертен, мне же говорить с тобой не о чем, меня это не касается... И Гобертен, и я имеем основание быть недовольными Монкорне — этот сын народа бьет родного отца, и мы ведем свою линию. Может быть, ты на что-нибудь и нужен моему приятелю Гобертену, а мне никто не нужен, потому что здесь все мне преданы. Ну, а насчет министра юстиции, так ведь их довольно часто сменяют, мы же всегда останемся здесь.

— Одним словом, вы предупреждены, — сказал Сибиле, чувствуя, что остался в дураках.

— Предупрежден? Насчет чего? — коварно спросил Ригу.

— Насчет намерений Обойщика, — смиренно ответил управляющий. — Он помчался в префектуру, не помня себя от гнева.

— Пусть себе мчится. Если бы всякие Монкорне не ломали колес, что стали бы делать каретники?

— Я принесу вам сегодня тысячу экю к одиннадцати часам вечера... — сказал Сибиле. — Но вам, право, следовало бы немного продвинуть мои дела... Уступите мне несколько просроченных закладных... так чтобы я имел возможность получить два-три хороших участка земли...

— У меня есть закладная Курткюиса, но я не хочу его трогать, потому что он лучший стрелок в департаменте. А вот если я передам закладную тебе, подумают, что ты прижимаешь этого бедняка в интересах Обойщика, и таким образом мы убьем двух зайцев зараз: Курткюис пойдет на все, когда опустится ниже нищего Фуршона. Ведь Курткюис последние силы ухлопал на Башельри; он на совесть удобрил землю, обсадил всю ограду сада шпалерами. Его усадебка стоит четыре тысячи франков; граф охотно даст такие деньги за эти три арпана земли — они примыкают к его охотничьим угодьям. Не будь Курткюис рохлей, он мог бы выплачивать проценты выручкой с одной только графской дичи.

— Ну что ж, перепишите на меня его закладную, я на этом деле заработаю: дом и сад достанутся мне совсем даром. Граф купит эти три арпана земли.

— А что придется на мою долю?

— Господи! Вы, кажется, способны получить молоко и от козла! — воскликнул Сибиле. — А я-то только что вытянул у Обойщика распоряжение, чтобы сбор колосьев производился на законном основании...

— Ты этого добился, сынок? — сказал Ригу; несколько дней тому назад он сам подал мысль об этих притеснениях, рекомендовав Сибиле посоветовать их генералу. — Кончено! Теперь он у нас в руках! Но этого мало, мы накинем ему петлю на шею! Отодвинь засов, сынок; скажи жене, чтобы подала мне кофе и ликер, а Жану вели запрягать. Я поеду в Суланж. До вечера! Здравствуй, Водуайе, — сказал бывший мэр, увидев у порога стражника. — Ну, что там случилось?

Водуайе рассказал обо всем, что происходило в трактире, и спросил, как полагает Ригу: законны ли распоряжения, отданные генералом.

— Право у него на это есть, — прямо заявил Ригу. — Барин у нас строгий; а вот аббат Бросет хитрющий человек: ведь это кюре научает генерала, и все за то, что вы не ходите в церковь, ишь ведь какие безбожники! А я вот хожу! Бог-то ведь есть!.. Вы стерпите все, что угодно, Обойщик всегда возьмет верх!

— Ладно! А собирать колосья мы все-таки будем, — сказал Водуайе с решительностью, отличающей бургундцев.

— Без свидетельств о бедности? — спросил ростовщик. — Говорят, он поехал в префектуру за войском... Приведут вас в повиновение...

— Мы как собирали прежде колосья, так и будем собирать, — повторил Водуайе.

— Собирайте!.. Господин Саркюс рассудит, правильно ли вы поступаете, — сказал ростовщик с таким выражением, как будто обещал сборщикам колосьев покровительство мирового суда.

— Мы все будем собирать колосья, а нас — сила! Или Бургундия уж больше не Бургундия! — воскликнул Водуайе. — У жандармов сабли, а у нас — косы, посмотрим, кто кого!

В половине пятого широкие зеленые ворота бывшего церковного дома растворились, и караковая лошадка, которую вел под уздцы Жан, завернула на площадь. Г-жа Ригу и Анета вышли за калитку проводить хозяина, восседавшего на мягких подушках в покрашенной в зеленый цвет плетеной тележке с кожаным верхом.

— Не запаздывайте же, хозяин, — сказала Анета, чуть-чуть надув губки.

Все жители деревни уже знали о грозных приказах, подготовляемых мэром, и, завидев тележку Ригу, выходили на порог или поджидали его на улице, полагая, что он едет в Суланж и там заступится за них.

— Ну вот, мадам Курткюис, бывший наш мэр поехал. Он не даст нас в обиду, — заметила старая пряха, которую живо интересовали лесные порубки, так как ее муж продавал в Суланже наворованные дрова.

— Господи боже мой! Сердце у него обливается кровью, когда он видит, что здесь творится; ему ведь это так же тяжело, как и нам, — ответила бедная женщина, дрожавшая при одном имени своего кредитора и страха ради восхвалявшая его.

— Да, что и говорить, нехорошо с ним поступили! Здравствуйте, господин Ригу! — с низким поклоном сказала старуха.

Когда ростовщик переправился через Туну, которую переезжали вброд в любое время года, Тонсар, выйдя из своего кабака, остановил его на кантональном тракте.

— Ну как, дядя Ригу, Обойщик, видно, считает нас за собак?

— Это мы еще посмотрим! — ответил ростовщик и стегнул лошадь.

— Он за нас заступится, — сказал Тонсар, обращаясь к кучке женщин и детей, столпившихся вокруг него.

— Он так же думает о вас, как трактирщик о пескарях, когда чистит сковороду, чтобы их зажарить, — выпалил дядя Фуршон.