Фредерик Стендаль - Люсьен Левен (Красное и белое)

Не без труда произнеся столь длинный монолог, Кофф замолчал, а несколько минут спустя они уже прибыли в Шампанье, главный город Шерского департамента.

Префект, г-н де Рикбур, принял их в бумажном колпаке, сидя один в своем кабинете за круглым столиком и доедая яичницу. Позвав кухарку Марион, он принялся обстоятельно обсуждать с ней, какие припасы есть еще в кладовой и что можно поскорее приготовить на ужин для приезжих.

— У них по девятнадцать лье в желудке, — сказал он кухарке, намекая на расстояние, которре проехали путешественники со времени их обеда в Блуа.

Когда кухарка вышла, он пояснил:

— Я сам, господа, веду все расчеты с кухаркой; благодаря этому моя жена только возится с детьми; я же, позволяя болтать этой девушке, знаю все, что у меня происходит; наш разговор целиком посвящен вопросам порядка и благочиния, и это далеко не лишнее, ибо я окружен врагами. Вы, господа, не имеете представления, сколько все это мне стоит! К примеру, у меня один парикмахер, либерал, — для меня лично, и другой, причесывающий дам-легитимисток, — для моей жены. Вы понимаете, господа, что я лично мог бы бриться и сам. У меня есть две небольшие тяжбы, которых я не прекращаю исключительно ради того, чтобы дать повод приходить в префектуру прокурору, господину Клапье, самому хитрому из местных либералов, и адвокату, господину Лебо, человеку красноречивому, умеренному и ханже, как те крупные землевладельцы, которым он служит. Я со своей должностью, господа, держусь на тонкой ниточке: если бы мне не покровительствовал немного его сиятельство, я был бы несчастнейшим из смертных. Моим главнейшим врагом является монсеньор епископ; это самый опасный противник, так как он поддерживает связи кое с кем, кто имеет возможность нашептывать обо всем ее величеству королеве, и, кроме того, письма монсеньора епископа отправляются не по почте. Дворянство не удостаивает посещениями мой салон и изводит меня своим Генрихом Пятым и всенародным голосованием. Наконец, мне приходится иметь дело и с этими жалкими республиканцами: их всего горсточка, а шуму они поднимают на тысячу человек. Поверите ли мне, господа, сыновья наиболее богатых родителей, достигнув восемнадцатилетнего возраста, не стыдятся примыкать к этой партии. Совсем недавно для покрытия штрафа, который я наложил на дерзкую газетку, попытавшуюся одобрительно отозваться о кошачьем концерте, который устроили достойнейшему заместителю генерального прокурора, молодые дворяне пожертвовали шестьдесят семь франков, а богатые молодые люди недворянского происхождения — восемьдесят девять франков. Разве все это не ужасно? А мы еще защищаем их имущество от покушений республики!

— А рабочие? — спросил Кофф.

— Пятьдесят три франка, сударь, — страшно вымолвить, — и притом сплошь медяками. Самый крупный взнос их был в шесть су; его сделал сапожник моих дочерей, имевший бесстыдство пожертвовать эти шесть су.

— Надеюсь, вы больше не даете ему заказов? — спросил Кофф, уставясь испытующим взором на бедного префекта.

Господин де Рикбур пришел в явное замешательство, так как солгать он не смел, опасаясь тайной агентуры этих господ.

— Я буду откровенен, — сказал он наконец, — так как откровенность — основная черта моего характера. Бартелеми — единственный дамский сапожник в городе… Остальные сапожники работают на женщин из простонародья… и мои дочери ни за что не хотели заказывать у них… Но я сделал ему строгое внушение.

Выведенный из терпения всеми этими подробностями, без четверти двенадцать Люсьен довольно резко сказал г-ну де Рикбуру:

— Не угодно ли вам, милостивый государь, прочесть письмо господина министра внутренних дел?

Префект очень медленно дважды прочитал письмо. Оба молодых путешественника несколько раз за это время переглянулись.

— Дьявольски трудная штука эти выборы! — сказал префект, покончив с чтением. — Я из-за них уже три недели не сплю по ночам. Это я-то, который, слава богу, в обычное время, ложась в постель, не слышит, как у меня спадает с ноги вторая туфля! Если я, увлеченный преданностью королевскому правительству, позволю себе применить какую-нибудь серьезную меру по отношению к моим подчиненным, я утрачиваю душевное спокойствие. В ту минуту, когда я собираюсь заснуть, угрызения совести или, в лучшем случае, тягостный диалог с самим собой, имеющий целью выяснить, свободен ли я от этих угрызений, гонит от меня сон. Вам это еще незнакомо, господин комиссар (так величал Люсьена, желая оказать ему честь, добрейший господин Де Рикбур: он называл его комиссаром по выборам), вы еще юны душою, сударь, административные заботы никогда не нарушали вашего душевного мира. Вы никогда не находились в прямой оппозиции к населению. Ах, сударь, это очень тяжелые минуты! Потом задаешь себе вопрос: «Все ли в моем поведении было совершенно безупречно? Руководствовался ли я единственно преданностью королю и отечеству?» Вы не знаете, сударь, этих мучительных колебаний, жизнь рисуется вам в розовом свете, в дороге вас занимает причудливая форма какого-нибудь облака.

— Ах, сударь! — воскликнул Люсьен, позабыв о всякой осторожности, обо всех приличиях и терзаясь укорами совести.

— Ваша ясная, безмятежная молодость даже не имеет представления об этих опасностях; одно упоминание о них повергает вас в ужас. За это я еще больше вас уважаю, разрешите мне в этом признаться вам, мой молодой сотрудник. Ах, сохраните же надолго спокойствие честной души! Не позволяйте себе никогда в вашей административной деятельности ни малейшего поступка, я не скажу сомнительного с точки зрения чести, но сомнительного в ваших собственных глазах. Возможно ли, сударь, счастье без душевного мира? Совершив поступок, сомнительный с точки зрения требований чести, вы утратите навсегда спокойствие души.

Ужин был подан, и все трое уже сидели за столом.

— Вы убьете сон, как говорит великий трагический поэт Англии в своем «Макбете».

«Ах, подлец, ты словно создан для того, чтобы терзать меня!» — думал Люсьен и, хотя умирал от голода, чувствовал такое стеснение в груди, что не мог проглотить ни кусочка.

— Кушайте же, господин комиссар, — уговаривал его префект, — берите пример с вашего помощника.

— Всего только, милостивый государь, секретаря, — поправил его Кофф, продолжая уплетать за обе щеки с волчьим аппетитом.

Эти слова, сказанные с ударением, показались Люсьену жестокими. Он не мог удержаться, чтобы не посмотреть на Коффа. «Вы, значит, не хотите помочь мне, разделив со мной бремя возложенного на меня позорного поручения?» — говорил этот взгляд. Кофф ничего не понял. Это был человек крайне рассудительный, но лишенный всякой деликатности: он презирал все проявления душевной тонкости, смешивая их с уловками, к которым прибегают слабохарактерные люди, чтобы уклониться от исполнения разумных требований или от исполнения долга.