Герман Вук - Городской мальчик

Стекло вагонного окна холодило лоб Герби, а тот последним долгим взглядом провожал холмы, среди которых спрятался лагерь «Маниту». Не только сожаление заставляло его неотрывно смотреть на эти милые места, которые приходилось покинуть, но и смущение, ибо по щекам его текли слезы. Еще на железнодорожной платформе у Герберта сдавило горло, когда из-за поворота на расстоянии показался поезд и дядя Ирланд начал запевать, а оба лагеря подхватили «Бульдог, бульдог», в то время как поезд приближался, выдыхая пар, и с каждым выдохом становился все больше. В груди нестерпимо защемило, но мальчику удалось сохранить глаза сухими, пока он не забрался на свое место в вагоне и не уткнулся носом в окно. Тогда Герберт и дал волю слезам.

Клифф, который знал об этой слабости брата, поскольку много лет подряд слушал его всхлипывания в темноте кинотеатров, сидел рядом, выполняя роль ширмы. Клиффа не тронул отъезд. Единственный, кого ему жаль было оставлять в «Маниту», – Умный Сэм, и, помыв коня, он излил свои чувства без остатка. Здравый смысл подсказывал ему, что в городе Умному Сэму места все равно не найдется, а коли разлука неизбежна, оплакивать ее бессмысленно.

Забавно, что Герби загрустил без видимой причины. Он был несказанно, безоговорочно рад уехать из лагеря мистера Гаусса. Но дело совсем в другом. Дело в расставании, в музыке, которая будит воспоминания, в пыхтящем поезде, – Герби не мог отказать себе в удовольствии расчувствоваться. И вот он сидел, прижавшись лицом к грязной оконной раме, и горевал тем сладостнее, что горевать-то было не о чем.

Сентиментальность приписывают женскому характеру, но она встречается также у мальчиков и мужчин, только у менее чувствительных, чем Герби, выражается в виде добродушной грубоватости. Всего-то и нужно для этого живое воображение, способное из любого прощания извлечь ощущение маленькой смерти и оставить, на время, без внимания тот факт, что некоторые отрезки жизни гораздо приятнее, когда они заканчиваются и безвозвратно уходят в прошлое. Мы видим, как у выпускников приготовительных школ увлажняются глаза при расставании с учреждением, где из них вили веревки, а служащий шмыгает носом, делая последнюю запись в гроссбухе конторы, где им помыкали, как собакой. Глупость – но глупость, никого не касающаяся, приятная маленькая глупость. Правда, есть и от нее вред: она порождает заблуждения. Герби теперь был убежден, что всегда обожал «Маниту», и будет с нетерпением ждать возвращения туда. Многие дети в поезде попались на эту удочку. Здравомыслящие вроде Клиффа были в меньшинстве. Знаете ли вы, что сидевший через несколько скамеек Тед тоже уткнулся лицом в окно? Пока у хозяев лагерей достает сметливости заставлять детей петь гимн лагеря при подходе к перрону поезда, который повезет их домой, до тех пор будут существовать летние лагеря.

Герби грустил с таким наслаждением, что был разочарован, когда грусть начала улетучиваться уже через несколько минут, как вкус от содовой с мороженым. Он прибег к разным трюкам, чтобы подогреть ее и продлить ей жизнь, например, скорбно напевал про себя «Бульдог, бульдог» и сигнал отбоя и мысленно перебирал мельчайшие подробности последних часов пребывания в лагере. Припомним: двумя месяцами ранее, когда Герби расстроила разлука с родителями, ничего подобного он не делал, а был рад успокоиться при первой же возможности. Подлинная печаль причиняет боль. Поддельная отличается от нее в той же мере, в какой катание с «русских горок» отличается от падения с крыши. Дух захватывает, а расплаты никакой. Подобно ребенку, который вопит от ужаса, когда вагончик несется вниз, а потом умоляет прокатить его еще разочек, сентиментальные люди вроде Герби чего только не делают, только бы похныкать подольше, когда грусть – деланная. Они, конечно, поступают так не нарочно. Герби мог бы присягнуть, что убит горем.

Картины, которые мальчик вызывал в памяти, были достаточно трогательны, чтобы еще некоторое время обеспечивать подачу слезной влаги.

После того как Герби отомстил мистеру Гауссу и достиг неслыханного величия, став Стреляным Воробьем, он забрел на пустынный берег озера, чтобы полюбоваться последним закатом и поразмыслить о грустном. Помня о том, как перед ужином ребята мерились напоследок загаром и он оказался значительно бледнее остальных, Герби сел на камень у притихшей воды, снял рубаху и подставил обнаженную грудь желтым лучам заходящего солнца. Даже год сидения под таким тусклым светом ни на йоту не прибавил бы ему загара, однако, приняв легкую солнечную ванну, он почувствовал себя бывалым обветренным мужчиной, к тому же практичным. Пока другие транжирили эти последние драгоценные крупицы солнца, он пользовался ими.

Итак, он сидел, глядя на озеро и стараясь настроить душу на возвышенный лад, и тут ему открылась странная картина. Фелисия и Люсиль плыли в одном каноэ, медленно огибая мыс, за которым скрывались мостки женского лагеря. Катание в каноэ на закате было удовольствием, которое обычно разрешалось только вожатым в свободное от работы время, но, видно, тетя Тилли решила в последний вечер побаловать девочек, чтобы заключительная страница в книге лета оставила приятное воспоминание, ибо за первым каноэ показались другие и расплылись веером по озеру кто куда.

– Эй, Флис! Эй, Люсиль! – позвал он и замахал руками. Его голос легко разнесся над водной гладью. Девочки увидели Герби и принялись энергично грести к нему.

Мальчик никак не мог взять в толк это неожиданное сближение своей сестры и возлюбленной, поскольку в остром соперничестве за Ленни у них возникло по-женски неистовое презрение друг к другу. Обе открыто не признавали себя соперницами, тем не менее между ними шла нешуточная, жестокая война. По мере приближения каноэ Герби услышал, что девочки мило болтают. Загадка отчасти разъяснилась, когда каноэ пристало к берегу в нескольких футах от него и из кустов появился Йиши Гейблсон: он вытащил лодку из воды и галантно помог Фелисии сойти на сушу.

Дело в том, что на танцах во время Марди-Гра между его сестрой и Йиши вспыхнула запоздалая любовь, и горела она тем жарче, что греться у огня оставалось недолго. До этого Фелисия сохла по уступавшему ей в возрасте Ленни в основном из самолюбия, уязвленного охлаждением ее всегдашнего обожателя, – это было унизительно. Йиши был на три года старше ее, может, не такой пригожий, как Ленни, зато во всех других отношениях гораздо более подходящий. Барышня заранее, путем обмена записками, условилась о свидании с новым кавалером и решила посвятить в свою тайну Люсиль. Фелисия угадывала, что рыжей девочке в душе хочется снова перенести нежные чувства на высоко взлетевшего Герби, и потому вряд ли она проболтается. Расчет был правильным. В каноэ собеседницы нашли добрую сотню красноречивых способов выразить отвращение к Ленни и поочередное восхищение Герби и верзилой старшеклассником. К тому времени, как лодка причалила к берегу, девочки души не чаяли друг в друге.