Ганс Андерсен - Всего лишь скрипач

Она постояла еще немного, задумчиво глядя на монастырь и на темную аллею, которая ночью казалась входом в царство мертвых, а днем была оживленным бульваром в городе туристов — Риме.

У входа в аллею, там, где кончаются каменные перила гигантской лестницы, стоял, подперев голову рукой, молодой человек; он, казалось, озирал город. Это наверняка был художник, самозабвенно любовавшийся великолепным зрелищем — пусть он был не в силах передать его в красках, он, наверное, хотел запечатлеть его хотя бы в памяти, чтобы черпать из него радость и наслаждение, куда бы потом ни забросила его судьба. То-то все будут ему завидовать! Но нет, он ничего не воспринимал; вино, которым он чересчур безоглядно наслаждался во время празднества в остерии, превратилось в зловредных гномов, они свинцовыми гирями повисли у него на ногах, не давая дойти до дому, а самый тяжелый уселся на голову, так что художнику пришлось низко наклонить ее; ему было страшно спускаться по крутой лестнице, которая казалась ему похожей на водопад в Тиволи: вот что натворили винные гномы! Художник прислонился к перилам лестницы и задремал, что нередко случается с его собратьями в священном городе на семи холмах.

Наоми заметила его и узнала необычную шапку на голове: в такой шапке был немец, когда художники устроили шествие вокруг стола. Только один раз в Хицинге и второй — вчера в остерии встречала она этого человека и все же ненавидела его почти так же, как Владислава.

«Если бы я умела стрелять из лука, — подумала она. — От пули много шуму, а стрела с тихим свистом пролетает в воздухе и вонзается в грудь врага. Никто не слышит ее полета, никто ничего не узнает. Я могла бы убить этого человека. Я могла бы убить Владислава».

«Наши мысли — это цветы, наши поступки — плоды, произрастающие из них», — говорит Беттина фон Арним. Мы придерживаемся той же точки зрения, можем лишь добавить, что не из каждого цветка вырастает плод — по большей части они опадают и превращаются в прах. Что получится из богатого цветника, распустившегося этой ночью в душе Наоми, мы увидим — после того как солнце еще чуть-чуть согреет его, после того как ему нанесут свой визит ядовитые испарения жизни и сирокко страстей; но на все это потребуются по меньшей мере дни, а скорее всего, месяцы и годы.

В тот вечер Наоми в первый и последний раз участвовала в празднике художников в остерии. Она высказалась потом, что это была всего лишь попойка немецких буршей в новом издании; гораздо больше ей нравилось «римское искусство в немецком переводе», как она называла представления, устраиваемые в австрийском посольстве, и, поскольку они оказали влияние на ее судьбу, мы остановимся на одном из них; выберем первое.

Наоми посмотрела все известные картины в церквах, монастырях и галереях Рима. Она проводила долгие часы в церкви Мария делла Пасе, любуясь сивиллами Рафаэля; они представлялись ей совершенными, но стоило ей вернуться в Сикстинскую капеллу, и она забывала их под впечатлением фресок Микеланджело.

Наоми с детства любила живопись, скульптуру же, как и большинство датчан, не знала и не понимала. В нашей стране тогда еще не было повода полюбить этот вид искусства; Видевельт был подобен Иоанну Крестителю, чей глас вопиял в пустыне.

Правда, Наоми уже видела превосходные мраморные изваяния в Вене, Лукке и Болонье, но она не поняла их, не сумела даже оценить их красоту. Только во Флоренции, в зале, посвященном Ниобее, словно пелена упала с ее глаз. Посреди зала стояли Аполлон и Артемида, рассылающие во все стороны смертоносные стрелы; у стен, настигнутые этими стрелами, падали и умирали дети Ниобеи; справа, поодаль, стояла безутешная мать, прикрывая хитоном последнюю оставшуюся в живых дочь; по руке девочки было видно, что стрела приближается и что она не пролетит мимо. Таким образом зритель чувствовал себя участником событий, испытывая одновременно страх и восторг. Вот тут-то у Наоми и раскрылись глаза. Долгие часы она проводила в этом зале; воинствующие гиганты говорили ее сердцу гораздо больше, чем Венера Медицейская с ее чистой идеальной красотой.

Позднее, уже в Риме, осматривая сокровища Ватикана, Наоми пришла к выводу, что творения ваятеля значат для нее больше, нежели работы живописца. Таков уж был ее собственный характер, что она предпочитала сильные характеры Доменикино нежным воздушным образам Рафаэля. Ее гораздо больше привлекал святой Иероним первого, нежели прелестная Психея второго.

В австрийском посольстве устраивались вечера, сочетавшие «живые картины» и нечто вроде «исторических концертов» — они составлены из музыкальных произведений былых столетий, исполняемых в костюмах того времени, причем каждому отделению предшествует рассказ о музыке того века и того жанра, которая сейчас прозвучит. В тот вечер, о котором идет речь, была устроена также выставка картин, наибольшее впечатление произвел знаменитый «Давид» Доменикино: герой победоносно возвращается домой, отрок несет вслед за ним голову Голиафа, а женщины из всех городов Израилевых выходят навстречу ему с тимпанами и кимвалами.

Когда вновь отдернули занавес, зрителям предстала Наоми — одна, одетая в белое, с большим прозрачным покрывалом в руках, совершенно уверенная в том, что до конца понимает творения ваятелей и обладает достаточно прекрасным телом и возвышенной душой, чтобы передать их.

Наоми взяла тамбурин, завернулась в покрывало, подняла одну ногу; все узнали Терпсихору, стоящую в Ватикане в ряду других муз.

Вот она расправила покрывало, протянула его перед собой, как бы защищаясь; смертный страх и мука сквозили в ее взгляде. Это была Ниобея, только более юная, чем осмелился изобразить ее ваятель.

Наоми опустилась на колени, укрывшись покрывалом так, чтобы не видно было ног; грудь покоилась на прекрасных руках, все черты окаменели, а взгляд стал пронизывающим — то был египетский сфинкс, живой сфинкс, а не его каменное подобие, и тем страшнее был его мраморный взгляд.

Каждая живая картина вызывала бурю восторгов, которые зрители были просто не в состоянии сдержать. Сам граф был изумлен талантом Наоми, который она сумела развить в себе втайне от всех. Маркиз осознал, что любит ее; да, он любил, его глаза сверкали, но он восхищался молча.

Вот девушка встала, подняла руки и плечи, наклонила вперед голову, изображая кариатиду, и все увидели, какая тяжесть лежит на ее прекрасных плечах.

Потом она предстала в образе Галатеи, в которую поцелуй Пигмалиона еще не вдохнул жизнь. Постепенно происходила метаморфоза: слепые глаза прозрели, статуя робко шевельнулась, губы, как по волшебству, раскрылись в улыбке.