Оскар Уайльд - Портрет Дориана Грея

— Нет, Гарри, у меня на совести слишком много тяжких грехов. Я больше не хочу грешить. И буквально вчера начал творить добрые дела.

— И где же это вы вчера были?

— В деревне, Гарри. Поехал туда один и остановился в маленькой харчевне.

— Дорогой друг, в деревне любой может стать праведником, — с улыбкой произнес лорд Генри. — Там нет никаких соблазнов. По этой-то причине людей, живущих за городом, не коснулась цивилизация. Да-да, приобщиться к цивилизации — дело весьма нелегкое. Для этого есть два пути: культура или так называемый разврат. А деревенским жителям и то, и другое недоступно. Вот они и закоснели в добродетели.

— Культура и разврат, — повторил Дориан. — Я приобщился и к тому, и другому, и теперь мне неприятно думать, что они, оказывается, могут сопутствовать друг другу. У меня новый идеал, Гарри. Я решил стать другим человеком. И чувствую, что уже переменился.

— Но вы ведь еще не рассказали мне, какое совершили доброе дело. Или, кажется, вы говорили даже о нескольких? — спросил лорд Генри, положив себе на тарелку красную пирамидку очищенной клубники и посыпая ее сахаром.

— Никому не стал бы рассказывать, а вам расскажу. Я пощадил женщину, Гарри. Такое заявление может показаться тщеславным хвастовством, но вы меня поймете. Она очень хороша собой и удивительно напоминает Сибиллу Вейн. Должно быть, этим она и привлекла меня. Помните Сибиллу, Гарри? Каким далеким кажется то время!.. Так вот… Хетти, конечно, не из нашего круга. Простая деревенская девушка. Но я ее искренне полюбил. Да, я убежден, что это была настоящая любовь. Весь май — какой чудесный май был в этом году! — я ездил к ней два-три раза в неделю. Вчера она встретила меня в саду. Цветы яблони падали ей на волосы, и она смеялась… Мы должны были уехать с ней сегодня на рассвете. И вдруг я решил оставить ее такой же прекрасной и чистой, какой встретил ее…

— Должно быть, новизна этого чувства доставила вам истинное удовольствие, Дориан? — перебил его лорд Генри. — А вашу идиллию я могу досказать за вас. Вы дали ей добрый совет и разбили ей сердце. Так вы начали свою праведную жизнь.

— Гарри, как вам не стыдно говорить такие вещи! Сердце Хетти вовсе не разбито. Конечно, она поплакала и все такое. Но зато она не обесчещена. Она может жить, как Пердита [88], в своем саду среди мяты и златоцвета.

— И плакать о неверном Флоризеле, — закончил лорд Генри, со смехом откидываясь на спинку стула. — Милый мой, как много еще в вас презабавной детской наивности! Вы думаете, эта девушка теперь сможет удовлетвориться любовью человека ее среды? Ведь ее выдадут замуж за грубияна-возчика или крестьянского парня. Но знакомство с вами и любовь к вам уже успели сделать свое дело: она будет презирать мужа и чувствовать себя несчастной. Не могу сказать, что ваше великое самоотречение явилось большой моральной победой. Даже для начала это слабо. Кроме того, почем вы знаете, — может быть, ваша Хетти плавает сейчас, как Офелия, где-нибудь среди кувшинок в пруду, озаренном звездным сиянием?

— Перестаньте, Гарри, это просто невыносимо! То вы все превращаете в шутку, то придумываете самые ужасные трагедии! Мне жаль, что я вам все это рассказал. Что бы вы ни говорили, я знаю, что поступил правильно. Бедная Хетти! Сегодня утром, когда я проезжал верхом мимо их фермы, я видел в окне ее лицо, белое, как цветы жасмина… Не будем больше говорить об этом. И не пытайтесь меня убедить, что мое первое за столько лет доброе дело, первый самоотверженный поступок — на самом деле чуть ли не преступление. Я хочу стать лучше. И стану… Но довольно об этом, лучше расскажите о себе. Что слышно в Лондоне? Как же давно я не был в клубе!

— Люди все еще толкуют об исчезновении Бэзила.

— А я думал, что им уже это наскучило, — проговорил Дориан, едва заметно нахмурив брови и наливая себе вина.

— Что вы! Об этом говорят всего только полтора месяца, а свету трудно менять тему чаще, чем раз в три месяца, — на такое умственное усилие он не способен. Правда, в этом сезоне ему очень повезло. Столько событий — мой развод, самоубийство Алана Кемпбелла, а теперь еще загадочное исчезновение художника! В Скотланд-Ярде все еще думают, что человек в сером пальто, уехавший девятого ноября в Париж двенадцатичасовым поездом, и был бедняга Бэзил, а французская полиция утверждает, что Бэзил вовсе и не приезжал в Париж. Наверное, через неделю-другую мы услышим, что его видели в Сан-Франциско. Странное дело — как только кто-нибудь бесследно исчезает, тотчас же разносится слух, что его видели в Сан-Франциско! Замечательный город, должно быть, этот Сан-Франциско, и обладает, наверное, всеми преимуществами того света!

— А вы как думаете, Гарри, куда мог деваться Бэзил? — спросил Дориан, поднимая стакан с бургундским и рассматривая вино на свет. Он сам удивлялся спокойствию, с которым спросил об этом.

— Понятия не имею. Если Бэзилу угодно скрываться, — это его дело. Если он умер, я не хочу о нем вспоминать. Смерть — это единственное, о чем я думаю с ужасом. Она мне ненавистна.

— Почему? — лениво спросил младший из собеседников.

— А потому, — и лорд Генри поднес к носу позолоченный флакончик с уксусом, — что в наше время человек все может пережить, кроме смерти. Есть только два явления, которые и в нашем, девятнадцатом, веке все еще остаются необъяснимыми и ничем не оправданными: смерть и пошлость… Давайте перейдем в концертный зал и там выпьем кофе, — хорошо, Дориан? Я хочу, чтобы вы мне поиграли Шопена. Тот человек, с которым убежала моя жена, чудесно играл Шопена. Бедная Виктория! Я был к ней очень привязан, и без нее в доме так пусто. Разумеется, семейная жизнь — только привычка, скверная привычка. Но ведь даже с самыми дурными привычками трудно расставаться. Пожалуй, труднее всего именно с дурными. Они — такая неотъемлемая частица нашего «я».

Дориан, ничего не ответив, встал из-за стола и, пройдя в соседнюю комнату, сел за рояль. Пальцы его забегали по черным и белым клавишам. Но когда подали кофе, он перестал играть и, глядя на лорда Генри, спросил:

— Гарри, а вам не приходило в голову, что Бэзила могли убить?

Лорд Генри зевнул:

— Бэзил очень известен, и у него дешевые часы. Зачем же его убивать? И врагов у него нет, потому что он не был достаточно предусмотрительным, чтобы обзаводиться ими. Конечно, он очень талантливый художник, но можно писать, как Веласкес, и при этом быть скучнейшим малым. Бэзил, честно говоря, всегда был скучноват. Только раз он меня заинтересовал — это было много лет назад, когда он признался мне, что безумно вас обожает и что вы вдохновляете его, даете ему стимул к творчеству.

— Я очень любил Бэзила, — с грустью сказал Дориан. — Значит, ни у кого не было предположений, что его могли убить?