Оноре Бальзак - Жизнь холостяка

— Скажите-ка откровенно, — смеясь, подхватил солдат, — сколько, говоря по чести, стоят картины? Черт побери! Вы хитростью выманили их у вашего дяди, это ваше право — дяди и созданы для того, чтобы их облапошивали! Судьба отказала мне в дядюшках; но, черт побери, если б они у меня имелись, я не пощадил бы их.

— Знаете ли вы, сударь, сколько стоят ваши картины? — сказала Флора, обращаясь к Руже. — Сколько, по-вашему, господин Жозеф?

— Да по-моему... — ответил художник, покраснев как рак, — картины стоят немало.

— Говорят, вы их оценили Ошону в сто пятьдесят тысяч франков, — сказала Флора. — Это правда?

— Да, — сказал художник, отличавшийся детским прямодушием.

— Вы отдавали себе отчет, — сказала Флора старику, — что дарите вашему племяннику сто пятьдесят тысяч франков?

— О нет! Совсем нет! — ответил старик, на которого пристально смотрела Флора.

— Есть способ все устроить, — сказал художник, — это вернуть вам картины!

— Нет, нет, оставь их у себя, — сказал старик.

— Я пришлю вам их обратно, — ответил Жозеф, задетый оскорбительным молчанием Максанса Жиле и Флоры Бразье. — Для меня достаточно моей кисти, чтобы добыть себе состояние, не обязываясь никому, даже своему родному дяде. Честь имею кланяться, сударыня. Всего хорошего, господа...

И Жозеф перебежал площадь в том состоянии раздражения, которое хорошо могут представить себе художники. Вся семья Ошонов была в гостиной. Увидев Жозефа, размахивавшего руками и разговаривавшего с самим собой, его спросили, что с ним такое. В присутствии Баруха и Франсуа чистосердечный художник рассказал об устроенной ему сцене, которая стала достоянием всего города, причем каждый по мере сил приукрашал ее смешными подробностями. Некоторые утверждали, что Макс издевался над художником, другие — что художник скверно вел себя с мадемуазель Бразье и Макс выставил его за двери.

— Какой еще ребенок ваш сын! — сказал Ошон г-же Бридо. — Простофиля стал жертвой сцены, которую ему приберегли на прощанье. Уже две недели, как Макс и Баламутка знали о стоимости картин, раз вы имели глупость сказать о ней здесь, в присутствии моих внуков, которые не нашли ничего лучшего, как разнести свежую новость по всему городу. Вашему художнику следовало уехать безо всяких прощаний.

— Мой сын прекрасно поступит, вернув картины, если они так дорого стоят, — сказала Агата.

— Если они, как утверждает ваш сын, стоят двести тысяч франков, — ответил старый Ошон, — то было бы неумно их возвращать; так вам хоть что-нибудь досталось бы из наследства, а иначе, судя по тому, как идут дела, вы не получите ничего! К тому же теперь у вашего брата почти есть основание больше не видеться с вами...

Между полночью и часом «рыцари безделья» приступили к бесплатному кормлению городских собак. Памятная экспедиция была закончена только к трем часам утра, и тогда зловредные шутники отправились ужинать к Коньете. В половине пятого, лишь только стало светать, они распрощались, чтобы идти по домам. В ту минуту, как Макс поворачивал с улицы Авенье на Большую улицу, Фарио, скрывавшийся в засаде за каким-то выступом, нанес ему удар ножом в грудь, вытащил лезвие и бросился бежать вилатскими рвами, по дороге обтерев нож платком. Испанец вымыл платок в Отводной реке и спокойно вернулся в Сен-Патерн, где снова улегся в постель, проникнув домой через окно, оставленное полуоткрытым, и был разбужен утром своим новым слугой, который застал его спящим самым глубоким сном.

Падая, Макс издал ужасный крик, в значении которого нельзя было ошибиться. Лусто-Пранжен, сын следователя, дальний родственник отставного помощника интенданта, и Годде-сын, проживавший в нижней части Большой улицы, бросились к нему, крича на бегу:

— Макса убивают! На помощь!

Но нигде не залаяла ни одна собака, так что никто, по милости самих же ночных шутников, не поднялся с постели. Макс был в обмороке, когда оба «рыцаря» подбежали к нему. Нужно было разбудить Годде-отца. Макс отлично узнал Фарио, но когда в пять часов утра пришел в себя, увидел вокруг себя людей и почувствовал, что рана не смертельна, он сразу придумал извлечь выгоду из этого нападения и жалобно воскликнул:

— Мне кажется, я узнал глаза и лицо этого проклятого художника!

Тотчас Лусто-Пранжен побежал за своим отцом, судебным следователем. Дядюшка Конье, Годде-младший и двое людей, которых разбудили для этого случая, перенесли Макса к нему домой. Коньета и Годде-отец шли по бокам, сопровождая Макса, лежавшего на матраце, укрепленном на двух палках. Г-н Годде не желал приступать к делу, пока Макс не будет в постели. Ожидая, пока Куский встанет открыть им, люди, переносившие раненого, естественно, могли бросить взгляд в ворота Ошона и заметить там служанку с метлой. У старика, как у большинства жителей провинции, ворота открывались очень рано. Слова, только что произнесенные Максом, возбудили подозрения, и отец Годде крикнул:

— Грита! Что, господин Жозеф Бридо ночевал дома?

— Да ну, — сказала она, — он ушел в половине пятого, а до этого всю ночь расхаживал но комнате; не знаю, что уж его разбирало.

Этот простодушный ответ был встречен гулом возмущения и восклицаниями, заставившими женщину, и без того достаточно любопытствовавшую, подойти поближе — узнать, кого это принесли к папаше Руже.

— Нечего сказать, хорош ваш художник, — заметили ей.

И шествие двинулось в дом, оставив служанку в изумлении, она увидела умирающего Макса, лежащего на тюфяке, в окровавленной рубашке.

Художники догадаются, какое чувство овладело Жозефом и не давало ему покоя всю ночь; он уже представлял себе, как судачит о нем иссуденская буржуазия, сочтя его грабителем, полной противоположностью тому, чем он хотел быть, — славному малому, честному художнику! О, он отдал бы свою собственную картину, чтобы ласточкой полететь в Париж, вернуть дядины картины и швырнуть их Максу в лицо! Быть ограбленным — а прослыть грабителем! Какая насмешка! И он с утра бросился в тополевую аллею, ведущую к «Тиволи», чтобы дать выход своему волнению. В то время как этот молодой человек чистейшей души утешал себя мыслью никогда не возвращаться в здешние места. Макс подготовлял ему оскорбление, ужасное для тонких натур. Доктор Годде, осмотрев раненого, установил, что нож, наткнувшись на бумажник, счастливо скользнул в сторону, нанеся все же ужасную рану, — и, как делают все доктора, а особенно провинциальные хирурги, Годде, чтобы придать себе вес, заявил, что ручаться за жизнь Макса он еще не может; сделав перевязку коварному рубаке, он ушел. Суждение науки Годде-отец объявил Баламутке, Жан-Жаку Руже, Кускому и Ведии. Баламутка вернулась к своему дорогому Максу вся в слезах, в то время как Куский и Ведия сообщили людям, собравшимся возле дома, что офицер почти приговорен к смерти. Следствием этой новости было то, что на площади Сен-Жан и на обеих улицах Нарет собралось почти двести человек.