Пэлем Вудхауз - Том 1. Дживс и Вустер

— Ты боишься, что если Мадлен даст Гасси отставку, то захочет выйти за тебя?

— Наверняка. И хотя я уважаю Мадлен и восхищаюсь ею, меня совсем не радует перспектива каждый Божий день до конца своей жизни видеть по утрам за чашкой кофе ее приторную улыбку. Вот я и прикатил сюда посмотреть, нельзя ли помочь делу.

— Берти, ты явился в самый подходящий момент. Раз уж ты здесь, то проверни и для меня одно дельце. Гаролд тебе о нем говорил.

Я понял, что настало время для решительного вкорнепресечения.

— Не рассчитывай на меня. Даже слышать ничего не желаю. Знаю я твои проделки.

— Но, Берти, это для тебя совершенный пустяк. Зато ты осчастливишь одного бедолагу, скрасишь его безрадостную жизнь. Ты когда-нибудь был бойскаутом?

— Только в раннем детстве.

— Тогда тебе надо наверстать упущенное — спешить делать добрые дела. Я даю тебе хороший шанс для начала. Сейчас все объясню.

— И слушать не буду.

— Хочешь, чтобы я позвала Бартоломью и предоставила ему свободу действий?

Ну что ж, подумал я, пожалуй, это аргумент, как говорит Дживс.

— Ладно. Выкладывай, но покороче.

— Не волнуйся, еще немного, и пойдешь баиньки. Помнишь, за обедом на столе стояла маленькая черная статуэтка?

— Еще бы. Жуткая уродина.

— Дядя Уоткин купил ее у некоего Планка.

— Слышал.

— Знаешь, сколько он за нее заплатил?

— Тысячу фунтов, ты же сама говорила.

— Нет, я сказала, что она стоит тысячу. А он ее купил у этого простофили Планка за пятерку.

— Шутишь!

— Ничего подобного. Дядя заплатил за нее пять фунтов и секрета из этого не делает. Когда мы гостили в «Бринкли», он ее показывал мистеру Траверсу и рассказывал ему всю эту историю. Как он случайно увидел статуэтку на каминной полке у Планка, как сразу смекнул, что это очень ценная вещь, как внушил Планку, что ей грош цена, но он, Бассет, готов заплатить за нее пять фунтов, потому что знает, как Планк бедствует. Дядюшка выхвалялся своей ловкостью, а мистер Траверс, бедняга, прямо в осадок выпал.

Можно поверить. Когда коллекционер слышит, что его собрат купил вещь по дешевке, он готов лопнуть от зависти.

— Откуда ты знаешь, что Планк бедствует?

— А зачем бы он стал продавать статуэтку за гроши?

— Похоже, ты права.

— Скажи, ну не скотина ли после этого дядя Уоткин?

— Еще бы! Я всегда считал и считаю его последней скотиной, скотиной из скотин. Лишнее подтверждение тому, что я всегда говорил: нет такой низости, до которой не докатились бы мировые судьи. Меня ничуть не удивляет твое негодование. Твой дядюшка показал себя мошенником высшей марки. К сожалению, тут уж ничего не поделаешь.

— Ну, я бы этого не сказала.

— Неужели ты что-то придумала?

— Да, кое-что. Я подговорила Гаролда прочесть проповедь о винограднике Навуфея. Ты-то, конечно, вряд ли слышал о Навуфее?

Я прямо-таки взвился от возмущения. Дерзкая девчонка оскорбила мое amour propre. [20] Самолюбие (франц.).

— Сомневаюсь, что в Лондоне и прилегающих графствах найдется хоть один человек, который бы лучше меня знал всю подноготную о Навуфее. Да будет тебе известно, что в школе я выиграл приз как лучший знаток Священного Писания.

— Спорим, смошенничал?

— Ничего подобного. Честно заслужил. Ну и что, Раззява согласился?

— Да. Сказал, блестящая мысль, и неделю сосал пастилки для горла, чтобы голос не подвел. Видишь ли, замысел у нас был, как в «Гамлете». Только там надо было пробудить совесть у короля, а здесь — у дяди Уоткина.

— Да, мысль мне ясна. Ну и что, получилось?

— Нет, ничего не вышло. Понимаешь, Гаролд квартирует у миссис Бутл, жены почтальона, у них там электричества нет, одни керосиновые лампы. Рукопись проповеди лежала на столе, под лампой. Гаролд споткнулся о стол, опрокинул лампу, и проповедь сгорела, а написать новую уже не было времени. Ему пришлось порыться в своем архиве и откопать старую проповедь на совсем другую тему. Он ужасно огорчатся.

Я покачал головой и хотел было заметить, что из всех косолапых нескладех на свете Раззява самый выдающийся, но воздержался, боясь задеть Стиффины чувства. Вообще не люблю обижать детей, а тут еще вспомнил ее милые шуточки насчет того, что, мол, можно сюда и Бартоломью пригласить.

— Итак, мы должны по-другому взяться за дело, и ты нам поможешь.

Я терпеливо улыбнулся.

— Кажется, догадываюсь, куда ты клонишь, — сказал я. — Хочешь, чтобы я пошел к твоему дяде Уоткину и пробудил в нем лучшие чувства, если они у него есть. Сказал бы ему: «Бассет, играть надо по правилам» или «Бассет, прислушайтесь к вашей совести» и постарался вбить в его черепушку, что обжуливать вдов и сирот — безнравственно. Спорно, конечно, что Планк — вдова, хотя для убедительности допустить, что он сирота, вполне возможно. Но сама подумай, Стиффи, неразумное ты дитя, разве для папаши Бассета я друг, к советам которого он прислушивается? Минуту назад ты уверяла, что он не чувствителен к моему обаянию. По-моему, мне с ним говорить бесполезно.

— А от тебя этого и не требуется.

— Чего же ты хочешь?

— Чтобы ты стянул у дяди статуэтку и вернул ее Планку. А Планк продаст ее мистеру Траверсу за настоящую цену. Подумать только, ведь дядя Уоткин заплатил этому простаку Планку какую-то жалкую пятерку! Нельзя, чтобы такое мошенничество сошло ему с рук. Надо преподать ему хороший урок.

Я опять терпеливо улыбнулся. Смех да и только. Я сто раз был прав, когда предполагал, что ее затея окажется, как всегда, хоть стой, хоть падай.

— Ну, Стиффи, это же ни в какие ворота не лезет! Мягкий упрек в моем голосе имел целью пробудить в ней стыд и угрызения совести, но не тут-то было. Она сразу перешла в наступление.

— Знаешь, ты бы лучше помалкивал. По-моему, тебя хлебом не корми, только дай что-нибудь стянуть, что, скажешь, не правда? А полицейские каски?

Я поник головой. Что правда, то правда, было дело.

— В том, что ты говоришь, — признался я, — есть доля правды. Да, каюсь, в свое время я мог стянуть каску-другую с полицейских голов…

— Вот видишь.

— Но только в ночь после Гребных гонок, когда сердце переполняли восторг и отвага. Тогда-то мне и пришлось свести знакомство с твоим дядей Уоткином. Но с тех пор много воды утекло, и я стал другим. Так что на твое предложение отвечу тебе решительным «нет».

— Нет?

— Нет, пропади все пропадом, и еще раз нет, — повторил я, чтобы и дураку было ясно. — Почему бы тебе самой не стянуть статуэтку?

— Бессмысленно. Я же не смогу отнести ее Планку. Я под домашним арестом: Бартоломью укусил дворецкого, а его грехи падают на голову хозяйки. Берти, может, ты передумаешь?

— И не мечтай.

— Какой ты зануда!

— Пусть зануда, зато твердо стою на своем, ни просьбы, ни мольбы тебе не помогут.