Мигель Астуриас - Глаза погребённых

— Если вы позволите мне сказать… — попросил разрешения великан, — если вы позволите мне сказать…

— Конечно, говорите!..

— Товарищ уже однажды взял слово и встал на нашу сторону, теперь он — наш, пусть говорит!

— Ладно, я хочу, чтобы вы тоже это знали — то, что случилось здесь, происходит и на другом побережье.

Там тоже во всем разобрались, и не только рабочие на плантациях, но и портовики — люди, которым уже нечего терять, нищие из нищих, взявшиеся за эту работу от полного отчаяния, поскольку им не осталось ничего другого — здесь их преследуют болезни, здесь их развращают, разлагают, портят… кажется, что эти люди могут выдержать все… Но мы видели… как среди этих людей… среди портовых грузчиков, которых и за людейто не считали, произошло самое невероятное… Портовики, озверевшие от зверских условий труда, бездомные и голодные, измученные малярией, больные, одетые в лохмотья, проявили себя как люди беспредельной воли. Этот ураган — никто не знает, где, когда и как он начался — разрастался все больше и больше, пока весь порт не был полностью парализован. Вот точно так же внезапно, в самую тихую погоду возникает ураган, поднимается пыльный смерч, взмывает к облакам, ослепляя, сметая все на своем пути. Вот так же возник и этот ураган, этот смерч бунтарей. «Мы не будем работать, мы не погрузим ни одной грозди бананов, если нам не увеличат жалованье!» — так они заявили и действительно бросили работу. Бананы портились, простаивал пароход, а на набережной нагромождались железнодорожные платформы и вагоны, и тут-то началась схватка…

— Даже схватка?

— Смотрите-ка, ребята, до схватки дело дошло!.. — послышались голоса.

— Полицейские, десятники, воинские части — никто ничего не смог сделать, когда поднялось это несчастное человеческое отребье, превратившееся в тигров. Поднялись они не для обороны, а для атаки. Они дрались палками, ломами, кусками рельсов, шпалами, всем, что смогли найти на набережной, на железнодорожных путях. С одного из белых пароходов этого проклятого «Белого флота», [122] 122. …проклятого «Белого флота»… — Большой Белый флот — название товаро-пассажирской пароходной компании, принадлежавшей монополии «Юнайтед фрут компани». будто стая дьяволов, нагрянули негры, вооруженные пожарными брандспойтами, они пытались мощными струями разогнать взбунтовавшихся грузчиков. Струи воды, винтовочные выстрелы, глухие взрывы, вагоны несутся по рельсам, как катапульты, сталкиваются друг с другом, слетают с рельсов, сотрясая портовые сооружения и здания в порту… Раздались пулеметные очереди… приказ был категоричен… стрелять без жалости… Свист пуль, разрывы бомб нарушили молчание, застилавшее дымовой завесой все, кроме разбушевавшегося моря, которое, словно тоже решив сражаться, бросалось на набережную… Смерть берет свое… Подняв руки, один за другим сдаются восставшие. Они появляются из клубов дыма — после взрывов, — и солдаты, и полицейские их встречали на первый взгляд миролюбиво, но как только портовые грузчики оказывались в окружении полицейских, их начинали избивать зверски — как они это привыкли делать обычно, словно хотели расквитаться за то, что портовики осмелились просить увеличения зарплаты. Сдались все, кроме нескольких человек. Эта небольшая группа медленно отступала и наконец укрылась за крайним выступом набережной. Казалось, время измерялось шагами этих рабочих — огненные силуэты, очерченные солнцем, отступавшие под дулами винтовок, спиной к морю, спиной к морю, в котором кишмя кишели акулы…

— А кем работает этот человек? Говорит он как-то цветисто…

— Гондурасцем…

— То есть как гондурасцем?

— Да, я устроился работать под видом гондурасского поэта в одном отеле, владелица которого, Клеотильде Бенавидес родом из Телы, [123] 123. Тела — город в Гондурасе на побережье Карибского моря. очень любит стихи. Почти моя землячка…

— Почему почти землячка? Разве вы не из Гондураса?..

— С границы. И потому до сих пор не знаю, где я родился, ведь спор по поводу границы не прекращается. Одно бесспорно — где бы я ни родился, я родился во владениях Компании…

— Ну рассказывайте дальше… — вмешался один из Самуэлей; в его глухом голосе звучало нетерпение. — Скажите, сдались ли те последние, кто сражался на кромке набережной, между полицейскими и акулами? Сдались? Им, конечно, не оставалось ничего иного! Как их схватили?

— Ошибаетесь, друг. Человек всегда должен за что-то ухватиться. И когда перед ним захлопываются все двери, он хватается за смерть… — И после длительной паузы, когда слышалось лишь дыхание слушателей, он продолжал: — Вот и они схватились за смерть, но продали себя дорого… — Все вздохнули. — Дорого себя продали… Один в отчаянии выхватил винтовку из рук солдата, другой — пистолет у полицейского, хотя оба грузчика были уже ранены, тяжело ранены… Какой-то офицер выстрелил грузчику в рот, и тот упал, но тут же будто снова поднялся — но это уже другой налетел на офицера, выхватил у него пистолет и сразил офицера на месте… Схватка длилась недолго, да и не могла она длиться… Тот, что выхватил винтовку у солдата, положил ее на тела своих убитых товарищей и расстрелял по врагам все патроны, до последнего… Обливаясь кровью, раненые падали в море, где их поджидали акулы, огромные алчные пасти…

Все молчали. Великан продолжал:

— Но на этом дело не кончилось. Из столицы вскоре прибыл военный поезд с каким-то генералом, который говорил по-английски. Я видел его издалека: нос крючком, усы, зеленые глаза. И все началось снова. Убивать уже было некого, и не к кому было применять закон о попытке к бегству. Генерал в полевой бинокль следил за развитием событий из салон-вагона, превращенного в его штаб: на столах — бутылки виски, а на диванах — голые женщины. Он внимательно следил за дымками, время от времени поднимавшимися над деревьями и ранчо. Эти дымки указывали места, где солдаты, находившиеся под его командой, расправлялись с населением, — пальцы генерала лениво перебирали волосы женщины…

В ту же ночь в Бананере был устроен банкет. Генерал кутил в салон-вагоне со своими спутницами, он обливал их охлажденным шампанским и, опьянев от вина и зноя побережья, слизывал брызги шампанского с кожи обнаженных женщин…

Не доходя до Бананеры, поезд остановился — генерал решил принять душ. Затем он переоделся для банкета, устроенного в его честь, — в честь великого умиротворителя, и вышел из вагона в безукоризненно белом мундире, в темно-зеленых панталонах, в сапогах с металлическим блеском, при шпорах, которые звенели как дамские подвески, во рту — длинный мундштук с сигаретой светлого табака; один глаз он щурил от дыма, а другой казался еще ярче — пронзительно-зеленым.