Мигель Астуриас - Глаза погребённых

— На рассвете было безоблачно! — произнес смуглый, невысокого роста священник. — На рассвете было совсем чистое небо, а потом, скажите пожалуйста, невесть откуда появились тучки… Впрочем, вероятно, скоро опять прояснится…

Однако метеорологические прогнозы священника не могли отвлечь учителя Гирнальду от его излюбленной темы:

— Что обязывает нас вывести этих людей из их нынешнего полусознательного состояния, из вечной апатии ко всему, что происходит в мире, вокруг? Что и зачем, спрашиваю я?..

— Если не прояснится, — продолжал священник, — не завидую я тем, кто сегодня отправился полюбоваться видом на Тихий океан с Серро-Вертикаль…

— Зачем? — откликнулась Малена, которую живо задели слова Гирнальды. — А затем, чтобы научить их производительному труду, приобщить к цивилизации.

— Труд… труд… цивилизация… — в раздумье повторил Пьедрафьель.

— Все же сомневаюсь я, — обратился священник к хранившему до сих пор молчание Мондрагону, — что сегодня можно будет подняться на Серро-Вертикаль. А жаль, ей-богу, жаль, ведь сегодня полнолуние…

— Чтобы научить их производительному труду?.. — Перед тем как высказаться, Пьедрафьель любил размышлять вслух. — Здесь, насколько я знаю, не существует проблемы безработицы.

— Только на первый взгляд… — вмешался Мондрагон; из вежливости он делал вид, что слушает священника, а на самом деле внимательно следил за спором учителей. — Под угрозой безработицы здесь находятся те социальные группы, которые не заинтересованы в постоянной работе и работают только для того, чтобы прокормиться… Сейчас им приходится отвыкать есть…

— А тучи сгущаются все больше и больше, — продолжал в том же духе священник. — Вряд ли прояснится. Жаль, очень жаль… мне так хотелось прогуляться…

— Сеньор Пьедрафьель отчасти прав, — заметила Малена, — прав именно в том смысле, какой он хочет придать своим словам. Но, как верно подчеркнул Мондрагон, безработица у нас приобретает характер подлинно национальной проблемы.

— И с течением времени она возрастает, — добавил Мондрагон. — Она усиливается по мере того, как ликвидируются старые отрасли промышленности, исчезает ремесленничество, под всякими предлогами — и совершенно необоснованно — сокращаются посевные площади таких культур, как, например, табак.

— Это весьма сложный, да, чрезвычайно сложный вопрос… — проговорил священник, чтобы все-таки не остаться в стороне от дискуссии.

— Кстати, хотелось бы знать, если святой отец…

— Падре Сантос, а не святой отец! [45] 45. Игра слов: padre santo — святой отец, padre Santos — падре Сантос (исп.). — возмутился священник.

— Хотелось бы знать, падресито Сантос: что имеет в виду ваша милость — проблему ли времени, которую мы обсуждаем, либо великий синоптик занят своими метеорологическими наблюдениями? — иронически спросил учитель Гирнальда.

— Мы так никогда не выпутаемся из спора, — взмолилась Малена. — Как будто все пришли к выводу, что, если эти люди поймут значение времени, то время вернет им богатства. Отсталость нашего населения вызвана также и тем, что у большинства жителей время вычеркнуто из календаря. Однако никто не побеспокоился включить это большинство в наш современный календарь; вот почему эти несчастные остались без календаря, как бы вне времени.

— Это еще не самое худшее, — поддержал ее Мондрагон. — Необходимо сознавать, что время — это богатство, и следует его использовать продуктивно.

— Time is money! [46] 46. Время — деньги! (англ.). — воскликнул падре Сантос.

— Или вспомним старинное чудесное мавританское изречение, падре, — и учитель Гирнальда с пафосом продекламировал: — …время — не золотая ли это пыль, иль бивни слона, иль перья страуса… — Известно, что еще на вечерах в студенческие годы он срывал немало аплодисментов за исполнение монологов из древних трагедий. Гирнальда вернулся к предмету спора: — Превосходно, сеньорита Табай и сеньор Мондрагон, вот и получится, что будет механизированное время, а люди — меха… ха-ха… нические…

— Ну это уж словоблудие!.. — Священник расхохотался.

— Не прерывайте меня, падре. У нас люди уже механизированы. И что ж, благодаря этому они стали счастливее?

— Наш удел — плачевная юдоль, и в сем мире мы — явление преходящее, — провозгласил священник, — а счастливы будем только на небеси. — И речитативом произнес: — На небо я пойду, на небе благословлю…

— О проблеме счастья мы не спорим, учитель, — подчеркнул Мондрагон и, обратившись к Малене, спросил: — А ты как думаешь?

Малена с укором посмотрела на него: никто из присутствующих не знал, что они перешли на «ты».

— И, кроме того, — заключил Мондрагон, — чаще всего слышишь, что счастье в пассивности, в терпении, в покорности — так говорят, чтобы беднякам легче было смириться с нищетой. Какой-нибудь прохвост, заглянув в нашу провинцию, ораторствует: «Они бедны, но они счастливы!» И вы, учитель, не хотите, чтобы мы лишали их именно такого счастья?

— Мы здесь обсуждаем… — Малена опередила учителя Пьедрафьеля, который, собираясь ответить, поправил галстук и, втянув руки в рукава, пощупал кончиками пальцев манжеты. — Мы здесь, если позволите мне резюмировать, обсуждаем, следует ли поднимать уровень жизни и культуры жителей нашей провинции соответственно нашему времени. Простите, но мне это напоминает дискуссию у постели тяжелобольного, который уже при смерти, — дискуссию по поводу того, следует ли оставить его агонизировать, ибо, на наш взгляд, в агонии он счастлив, или нужно дать больному лекарство, чтобы он вылечился, чтобы он жил. Целесообразно ли механизировать время или нецелесообразно?

— Это, разумеется, не ставится под сомнение, — согласился Пьедрафьель. — Бремя мертвого времени, которое мы вынуждены тащить на себе, сводит на нет все наши стремления к прогрессу, однако, не жонглируя термином «счастье», мы спрашиваем себя: во имя чего все это делается? Во имя добра или зла для людей?

— Во имя добра. А по-твоему, нет?.. — обратилась Малена к Мондрагону и тут же спохватилась, что нечаянно сама обратилась к нему на «ты». Такая фамильярность вряд ли понравится учителю Гирнальде.

— Во имя добра? — переспросил учитель и, резко повернувшись к ней, бросил: — А разве кто-нибудь знает, что такое добро?

— Я… — возразил падре Сантос, — я знаю, что такое добро и что такое зло… Моя теология… моя теология…

— Этого никто у вас не оспаривает! — перебил его Пьедрафьель и, поправив галстук, втянул руки в рукава пиджака, опять пытаясь кончиками пальцев прихватить накрахмаленные манжеты сорочки. — Никто не оспаривает вашу теологию. Но если бы здесь спорили: падре — без сутаны, сеньор — без своей формы, а мы с сеньоритой Табай — без учительской тоги…