Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга вторая

— Особенно в вашем исполнении, — обращаясь к Эльжуне, сказала Ганя таким тоном, как будто хотела оправдать отсутствие у себя вокальных способностей.

— Да, да, совершенно верно! — восклицал все с тем же неистовством Мальский, всплескивая руками, как старая дева. — Правда, правда, именно в вашем исполнении. Боже, как эта женщина поет! Как она это пела, пани Доус! Правда ведь?

— Правда, — сказала Ганя, закуривая.

Но тут открылась дверь, и миссис Доус так и не успела прикурить. Повернувшись к вошедшим (это были Януш и Зося), она на миг застыла неподвижно. В этой позе с горящей спичкой в руке, с приоткрытым ртом, вся обращенная к Янушу, она вдруг совершенно изменилась. Из-под слоя грима и румян, из-под чисто американской стереотипной улыбки на миг проступило славянское, простое и даже, можно сказать, сердечное лицо Гани Вольской, дочки одесского дворника. Эльжбета с удивлением взглянула на нее: это давно знакомое движение головы, эта робкая улыбка и ожидание в глазах Гани так молниеносно перенесли ее в ту обстановку, до отъезда в Константинополь, что даже сердце у нее заколотилось. Обратившись к Эдгару, Эльжбета оговорилась. «Это Юзек и Зося», — сказала она вместо: «Это Януш и Зося».

Вся сцена длилась столько времени, сколько горела спичка. Пламя дошло до конца и обожгло Гане палец; она вскрикнула и отбросила обуглившуюся спичку. Мальский не выдержал.

— Да что вы делаете? — спросил он, стоя посреди комнаты и держа руки в карманах. — Прикурить не можете?

Миссис Доус ничего не ответила. Маска вернулась к ней так неожиданно, как будто кто-то накинул на ее лицо разрисованный платок. Она зажгла другую спичку. Януш тем временем поздоровался с Эльжбетой и Эдгаром и постарался втянуть в разговор и Зосю, которая вновь беспричинно смутилась. Видно было, что она мучительно подбирает слова, не зная, что сказать. Кое-как пролепетала она какие-то изъявления восторга.

— Ну, Януш? — спросил Эдгар. — Скажи прямо, как тебе понравились мои песни.

Януш сел на свободный стул и, глядя на сплетенные пальцы, задумался.

— Знаешь, — начал он, помолчав, — я скажу тебе правду. Мне эти песни ничего не говорят.

— О боже, Януш! — воскликнула Зося, опускаясь на кушетку рядом с Эльжбетой.

— Что ты имеешь в виду? — абсолютно спокойно, но холодно спросил Эдгар.

Мальский просто обомлел. Остановившись посреди комнаты, он вытащил свои ручонки из карманов и размахивал ими, не в силах выдавить из себя ни звука, словно человек, который никак не может чихнуть.

— Сейчас объясню, — раздумчиво продолжал Януш и, подняв взгляд, медленно обвел им собравшихся. Только теперь поняв по их лицам, что говорит не то, что нужно, он осекся и растерянно замолчал. — Похоже, что я вас озадачил. Ну, ничего. Я постараюсь объяснить, что это отнюдь не отрицание достоинств Эдгара…

— Не сомневаюсь, — иронически заметил Эдгар.

— Ни в коей мере. Но я имею в виду вот что…

Януш вновь задумался, глядя на сплетенные пальцы.

— Для меня не безразлично, — продолжал он, — насколько искренен был композитор, создавая свое произведение. Знаешь, Эдгар, — произнес он совсем другим тоном, — я как-то видел твою фотографию в одном из американских журналов, — тут он невольно взглянул на миссис Доус. — Ты на ней так задушевно улыбался, и в руке у тебя была маргаритка, ну прямо вылитая картина эпохи Ренессанса! Мне это показалось ужасным — и эта поза и этот цветок! Что-то такое неискреннее, неправдивое, ненастоящее. Так вот и в новых твоих песнях, нет ли там чего-нибудь от этой маргаритки?

Он еще раз обежал глазами собравшихся и вновь увидел на их лицах смятение.

— Неужели с вами нельзя говорить искренне?

Мальский наконец-то обрел дар речи.

— А зачем? На что нужна ваша искренность?! — патетически воскликнул он, стоя перед Янушем. — Какое кому дело до вашей искренности? Это только покойный Рысек вечно твердил об искренности…

— Почему ты все время вспоминаешь Рысека? — шепнул Эдгар.

— Выходит, мне и сказать ничего нельзя? — обиделся Януш.

— Отчего же, — продолжал хорохориться Артур, — только никому это не нужно. Так об Эдгаре говорить нельзя! Нельзя!

— Но что это за запреты? Что значит «нельзя»? Почему? — спросил Мышинский.

Эдгар только улыбался и, покуривая, разглядывал носки туфель. Эльжбета недоуменно смотрела то на Януша, то на брата своими выпуклыми глазами.

— Я ничего не понимаю, — твердила она. — В чем дело? Чего он хочет от тебя, Эдгар? — И наконец, обратившись к Янушу, прямо спросила: — Тебе не нравятся эти песни? Но ведь они такие красивые!

— Красивые, это верно, — согласился Януш, — только я иначе понимаю красоту.

— Ты все такой же оригинал, — неожиданно вставила Ганя Доус, и Зося с удивлением взглянула на нее.

В этот момент ворвался Керубин Колышко. По одному его виду стало ясно, что на концерт он опоздал, влетел сюда прямо с улицы и потому не может еще понять, исполнялись уже песни на его слова или еще нет. Здороваясь, он все ждал, что кто-нибудь заговорит и тем самым облегчит его положение, но никто не заговорил, и тогда он пошел на риск.

— Чудесно, чудесно, пани Эльжбета! — воскликнул он, целуя певице руку.

Все улыбнулись, понимая, что Керубин лжет, что он не был на первом отделении, но ему все прощалось. Только Эдгар взглянул на него с иронией.

— Не стоите вы таких песен, — произнес Мальский, подавая руку Керубину, а потом отмахнулся, как будто изгоняя личность поэта из своего сознания.

Януш нахмурился, недоуменно и с растущим раздражением размышляя над тем, почему Керубину дозволено произносить столь явную ложь. Зося уловила его настроение и улыбнулась ему, по-детски, обезоруживающе. Но Януш, казалось, не заметил этой улыбки и отвернулся, слушая излияния и фальшивые восторги Керубина.

Только теперь наконец он осознал, что песни Эдгара понравились ему.

В большой комнате ловичского органиста Яжины было сыро и сумрачно. Гелена с шумом расставляла в шкафу вымытую посуду. Старик отец сидел в глубоком ободранном кресле с наушниками на голове. Концерт передавали прямо из зала. У старого Яжины был небольшой детекторный приемник и две пары наушников.

— Сейчас будут передавать песни пана Эдгара, — сказал он Гелене, которая, присев на корточки, стелила свежую бумагу на нижних полках шкафа.

Но Гелена, притворившись, что не слышит, ничего не ответила отцу, встала и, откинувшись назад, перегнулась в пояснице. Поясницу так и ломило. Целый день провела она за швейной машиной: к завтрашнему дню надо было закончить платье для жены судьи.

— Послушала бы, Геля, — робко предложил Яжина.

— Еще чего! — проворчала та. — Как-нибудь обойдусь.

И поплелась на кухню.