Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга вторая

— Хотелось хотя бы так… — сказал он.

Эльжбета закивала, и глаза ее при свете уличного фонаря весело вспыхнули. Но она так и не произнесла ни слова: не могла. Только остановилась на миг, глядя на молчавшего профессора — видимо, ждала комплимента. Но профессор не был на концерте, не слышал ее и поэтому молчал. Потом он почувствовал, что кто-то сзади тянет его за пальто, и попятился. Артисты прошли к автомобилям, захлопали дверцы. Собравшиеся попытались было аплодировать, но руки у всех замерзли, и к тому же здесь, на улице, хлопки звучали слабо.

Оказывается, это Горбаль тянул профессора за рукав.

— Идемте, профессор, все равно она ничего вам не скажет.

Тем временем Злотые шли по Сенной к своему дому. Было довольно темно, и пешеходы по мере отдаления от Маршалковской редели. Некоторое время они шли молча. Мадам Злотая думала о Губе. Ее уже давно интриговал мир, к которому принадлежал компаньон ее мужа. Интересно, куда тот поехал в своем черном, великолепном лимузине. И что он вообще делает в этом залитом огнями доме в Аллеях без жены, без налаженного хозяйства. Губе казался ей очень красивым. Разумеется, для нее куда важнее были их собственные дела, но беспокоило и положение дел Губе. Она догадывалась, что этот пожилой, седовласый человек ведет себя слишком легкомысленно.

— Северин, — обратилась она к мужу, — а может, это нехорошо, что наш Бронек ходит к младшему Губе?

— Ой этот Бронек, ему уже ничто не поможет!

— Не говори так, — вздохнула Анеля. — Бронек очень хороший ребенок. Только вот это художество в голове.

Злотый вскипел:

— Тринадцать лет мальчишке, еще сто раз все это художество из головы вылетит!

— Наверно, не лег еще, ждет нас и рисует. И почему ты не взял его на концерт? Ты видел? Голомбеки были.

— Зато Губерта не было.

— Это верно.

С минуту они шли молча.

— И какая от этого польза? — бросила в пространство пани Злотая. — Рисует себе и рисует. Одна бумага сколько стоит.

— Вылетит еще из головы вся эта фанаберия, — проворчал Злотый.

Но мадам Злотая никак не могла разрешить свои сомнения. Лимузин Губе не давал ей покоя. Какое-то время они шли, не произнося ни слова. Наконец Анеля не выдержала.

— Послушай, Северин, а как там с этими бельгийцами? Это верно, что они могут забрать у Губе все? По какому праву они могут забрать?

— Ну что ты в этом смыслишь! — рассердился Злотый. Он не любил, когда жена разговаривала с ним о делах, хотя и признавал, что в этом отношении она «не так чтобы уж очень глупа». — Могут забрать — и все. Такой закон.

— Но если есть такой закон, что они могут забрать его состояние, то почему ты сказал, что они не смогут прибрать к рукам состояние Губерта? Если они могут взять, так возьмут и у мальчишки, тут уж никакие отписки-переписки не помогут.

Злотый знал, что у его Анельки светлая голова во всем, что касается деловых вопросов, но это ее замечание удивило его. Кинув взгляд на жену, он недоуменно поджал губило промолчал.

Мадам Злотая не отступалась.

— Ну почему ты сказал, что к Губерту претензий иметь не будут?

— Ничего такого я не сказал, — выдавил наконец Злотый, — это он сам сказал. А если кто настолько глуп, что двадцать пять лет ведет фирму и не знает устава, так пусть сам за это и расплачивается.

— И ты не сможешь спасти дело? — спросила Анеля, когда они уже подходили к дому.

— А зачем мне его спасать? Это же не мое дело. Я его спасу, когда оно уже будет мое.

Сонный, взлохмаченный Бронек открыл им на звонок и долго расспрашивал о концерте и братьях Голомбек.

Горбаль затащил профессора Рыневича в кабачок, так называемую «забегаловку», на Сенной, неподалеку от Маршалковской. В духоте и клубах дыма за столиками сидели серые фигуры скромных обитателей здешних мест. Водка, которую им подали, была теплая, а селедка жесткая, приправленная плохим, вялым луком. Но Горбаль не обратил на это внимания. На него вдруг накатил приступ пьяного красноречия: обычно такой молчаливый, он вдруг не на шутку разговорился. Это вполне устраивало профессора, ему не очень-то хотелось беседовать; даже вторая и третья рюмка не развязала язык. Он сейчас испытывал то же самое, что овладевало им на некоторых лекциях: усталость и бессилие противостоять непреодолимому желанию скрыться. Он сидел молча, не в силах шелохнуться.

Горбаль все время говорил об Эльжбете, с какой-то одержимостью вцепившись в эту тему, не догадываясь, что терзает Рыневича. Каждое его слово — а речь Горбаля отличалась какой-то своеобразной вульгарностью — больно ранило профессора.

— Как эта женщина поет, дьявол ее подери! — говорил Горбаль, вперяя в профессора свои маленькие глазки. — А вы знаете, что нужно, чтобы так петь? Разумеется, талант, голос! Но первым делом нужно работать! Какой труд чувствуется за ее совершенством, как она все это выдолбила! Вы знаете, как работала Моджеевская? Как она в старости готовила Лаодамию? Валилась в кресло и ревела белугой, а потом опять бралась за дело. Работа — это основа успеха каждого артиста, подлинного артиста…

— Вы давно знакомы с Эльжбетой Шиллер? — спросил несколько раздраженный профессор.

— Еще в Одессе крутился у них, во время войны. Так ведь и с вами-то я там познакомился, не так ли?

— А мне казалось, что мы познакомились только в Варшаве. Ах, да, вспоминаю, вы были у нас зимой… тогда… да…

Профессор замолк и уставился вдаль, как будто увидел перед собой былое. Взгляд его остекленел. Водка все же делала свое.

— Да, — пробормотал он. — Былое.

Он огляделся по сторонам, рассматривая поочередно, уже с некоторой пьяной напряженностью, сидевших в «забегаловке» людей. Чудаковатый художник с рыжеволосой натурщицей, несколько рабочих, двое подозрительных субъектов сидели за столиками, покрытыми грязными скатертями. Профессор ужаснулся при виде этого общества.

— Господи, куда мы попали! — воскликнул он. — В самый что ни на есть паршивый кабак!

Горбаль с презрением посмотрел на профессора, взглядом отстранил его куда-то и, стуча, по своему обыкновению, ладонью о стол, начал длинную рацею. Как и все алкоголики, он захмелел, выпив самую малость.

— Как вы, профессор, сказали? Пр-равильно вы, профессор, сказали! Куда мы попали! И из-за кого? Из-за бабы. Ну что мне она? А? Ну какой-такой смысл? Баба?! Пшик, пан профессор, сущий пшик! Дымка, пух, прах, тьфу и все тут… Зато поет, как поет! Как соловей. Аделина Патти с Кипурой в подметки ей не годятся… И вот два солидных человека стоят из-за нее в толпе на улице. Профессор и артист… И все… А она прошла и даже слова не вымолвила. Аминь, ш-ш… Ей, видите ли, нельзя говорить, голоса для нас жаль… Это ее голос, а мы… Разница-то какая!.. Она — и мы, королева — и чернь…