Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга вторая

Первоначально он не думал о том, что эти прогулки могут доставить ему удовольствие или как-то отвлечь от горестных мыслей. Он просто хотел утомиться, чтобы, вернувшись, повалиться на постель и уснуть как убитый, просто старался измотать свой здоровый и крепкий организм и спать так, чтобы не видеть снов. Потому что едва только что-то начинало сниться, сразу же являлась Зося — или как нечто призрачное или, наоборот, как очень реальный образ — иногда она даже стучала в дверь спальни, а иной раз только приоткрывала ее и заглядывала в щелку. Хуже всего было именно это заглядывание в щель, потому что тогда ее не было видно. Во сне Януш знал, что это Зося, что она стоит за дверью, что ищет ребенка, а для него у нее нет ни сочувственного взгляда, ни знака любви, просто заглядывает в их тесную коморовскую спальню — нет ли там ребенка. Януш все старался показать на детскую «садовую» комнату, прямо возле сеней, где Мальвинка спала, пока не остановилось ее сердце; все хотел сказать: «Она там», — но не мог двинуться, а Зося стояла за дверью и ждала, когда же он отдаст ей ребенка. Как-то раз он пронзительно закричал: «Нет ее, нет, нет, ты же сама забрала!» Крик его прозвучал в ночи ужасающе, он и сам сообразил, насколько страшен был этот крик. И тогда он услышал тихий стук как раз из той комнаты, где жила Мальвинка. Кто-то стучал ему, как в тюрьме — в стену. Это была Ядвига, которая после смерти ребенка продолжала жить в этой комнате. Только потом, гораздо позднее, переселилась она в комнату за кухней.

Появление Ядвиги в Коморове выглядело как-то вполне естественно. Еще на последних месяцах беременности Зосе пришло в голову обратиться к Досе Вевюрской, чтобы та порекомендовала ей какую-нибудь няньку, потому что она чувствовала себя все хуже и не надеялась, что сможет кормить новорожденного. Дося заговорила о «Жермене»-Ядвиге. И Дося и Зося знали, что Ядвига не может долго удержаться на одном месте из-за своего несносного характера и что непоседа она, каких не сыщешь. Но как бы то ни было, обе решили, что «всякое бывает, а вдруг девчонка возьмет да и привяжется к малышу» и что, может быть, все сложится наилучшим образом.

Правда, Зося питала к Ядвиге довольно странные и сложные чувства. С того вечера в филармонии, когда Ядя вела себя так вызывающе, Зося просто боялась ее и все никак не могла решиться вызвать ее в Коморов и поручить ей опеку над ребенком. А с другой стороны, Ядвига чем-то привлекала ее, Зося знала, что девушка очень привязана к Янушу, что благодарна ему за заботу о дяде и за все, что Януш сделал, чтобы добиться для Вевюрского смягчения приговора (правда, это ему так и не удалось). Она знала, что с Ядвигой ей будет очень тяжело, и в то же время понимала, что никому другому не сможет так доверять во всем.

Януш навсегда запомнил день, когда Ядвига приехала в Коморов. Время от времени ему снился и этот момент. К крыльцу по двору, которого Януш не любил и к которому так и не мог привыкнуть, по этому двору ехала в дождь небольшая желтая бричка. Она направлялась к дому — и во сне все не могла доехать, а тогда, наяву, доехала. И Януша вместо ожидаемого беспокойства охватил глубокий покой: наконец-то в Коморове есть кто-то живой и энергичный.

Последние недели перед родами Зося лежала, чувствуя безграничную слабость. Предполагалось, что она поедет в больницу в Варшаву, но роды начались неожиданно, хорошо еще акушерку успели привезти из Сохачева. Та самая детская комната быстро преобразилась в родильную палату. Ядвига выскоблила ее до блеска. И все прошло быстро и без осложнений. Януш, находясь в спальне, точно сквозь сон, хотя и бодрствовал в это время, услышал голос нового человека, которому с той минуты уже предстояло существовать, заняв столь значительное место в его жизни.

Зося умерла спустя десять дней, и причины смерти так и остались невыясненными. После родов она очень ослабела и все время лежала. Силы возвращались к ней понемногу, но все-таки возвращались. И вдруг хлынула горлом кровь — она хлестала, как из раны. Немедленно послали за врачом. Автомобиль доставил его через три четверти часа, но врач застал Зосю уже без сознания. Януш, склонившись над нею, звал: «Зося, Зося!», — но она не открывала глаз. Разметавшиеся по подушке черные волосы ее дурно пахли потом.

Никогда потом не снилась она ему вот такая — бледная, в постели, сломленная болезнью, не снилась она ему и как мать крошечной Мальвинки, с ребенком на руках. Она являлась ему во сне здоровая, расхаживала по кемеровским комнатам, точно по своему хозяйству, и одета была либо в ту светлую блузку, в которой венчалась, либо в другую блузку, с красными узорами, в которой он увидел ее, когда впервые приехал в Коморов. И когда вот так, среди ночи, Януш слышал, как она подходит к двери и, слегка приоткрыв ее, смотрит на него, на спальню, на все вокруг, он, даже и не видя ее, знал, как она одета. Эта дешевенькая блузка с красными узорами имела какое-то особое, символическое значение, и всегда в том, что было на Зосе, когда она приходила к нему ночью, таился какой-то скрытый, но очень глубокий смысл. Во сне этот смысл был ему известен, но стоило проснуться, как он уже не мог ответить, какой именно это смысл, не мог ответить ясно и вразумительно для самого себя на вопрос, который ему задавала Зося.

Ведь она же знала — на то и материнский инстинкт, — что дочка не будет жить. А может быть, и не знала? Разве придавала бы она иначе такое значение тому, чтобы ребенку дали имя ее покойной матери — Мальвина? Разве стала бы называть крошку этим сочным, ярким именем, если бы знала, что ребенок не будет жить? Врач сразу же после родов сказал, что у девочки врожденный порок сердца, причем порок неизлечимый, и что она не проживет и полгода. Но Мальвинка прожила ровно семь месяцев. Она уже начинала лепетать что-то Янушу и Ядвиге, когда они склонялись над ее постелькой. Мучительнее всего были эти сны. Потом Януш припомнил, что начались они с того самого дня, когда умерла Зося. Когда под утро он забылся тяжелым сном, ему вдруг привиделось, что он не то в карете, не то даже в открытой коляске едет венчаться с Ариадной. Коляска запряжена четверкой белых коней, Ариадна в белом подвенечном платье, с фатой, а вместо букета на руке у нее лежит какой-то ребенок, жалкий, худой, с движениями обезьянки, и ребенок этот поглядывает на него маленькими желтыми глазками. Ариадна держит Януша под руку, вот она крепко прижалась к нему, потому что кони вдруг подняли в воздух коляску вместе с ними и обезьянкой. «Держи меня, держи, не то упаду!» — закричала Ариадна, но тут коляска перевернулась в воздухе и это существо — не то ребенок, не то обезьянка — у них на глазах полетело вниз, растопырив конечности. И Януш проснулся с жутким сознанием, что хотя этот сон был и не самым страшным из кошмаров, но именно его он не забудет до конца жизни.