Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга вторая

Марре Шуар задумался, снова уставившись теперь уже в пустой стакан, будто разглядывая какой-то сложный, точный прибор.

— Так вот, вся тайна может заключаться в уране.

— Почему?

— Мы-то уже знаем, что она заключается в уране, — вздохнул ученый, — только вот не знаем, как это сделать. И именно это они хотели бы узнать от меня. Нет, они еще не знали, что дело в уране. Десять лет назад… Но теперь уже знают. И вот сейчас-то и начнется гонка…

— Какая гонка? — Януша стало раздражать, что роль его в этом разговоре сводилась к тому, что он вставлял в монолог ученого француза нелепые вопросы. Если уж на то пошло, то он никак не верил в значительность того, о чем говорил Шуар, и относился ко всем этим проблемам весьма равнодушно. Формулировал Януш свою точку зрения очень просто: у него слишком болит палец, чтобы расстраиваться из-за града, выбивающего поля. Разумеется, человечество казалось ему достойным сострадания, но одновременно и обреченным на мучения. Значит, и на уничтожение? — спросил он себя неожиданно в тот момент, когда равнодушно произносил слова: «Какая гонка?» И вдруг его снова охватила дрожь. Еще глубже в его душу просочились слова Шуара: «Все мы вооружили Гитлера благодаря своему попустительству». И не ожидая ответа собеседника, он добавил, словно успокаивая самого себя:

— Но ведь войны же не будет. Прошлая война — это было что-то страшное. Я видел ее…

— А я говорю тебе, что это была идиллия, — снова сорвался с диванчика седой низенький человечек. Он резко скинул очки, и Януш увидел перед собой его зрачки в оправе красных век, которые выглядели так, будто были изъедены чем-то, как будто крохотные червячки обгрызли ресницы и проточили в веках тысячи мелких белых дырочек.

— Ты помнишь, что я вам говорил в Гейдельберге? Тебе и Гане, а может быть, и Хорсту… Между прочим, ты был у Гани?

— Был.

— Ну и что?

— На сей раз только разодрала свои ризы.

— Ты злоречив. А зачем это? Она очень несчастный человек. Ты должен сходить к ней еще раз.

— Не могу.

Марре надел очки и, поудобнее устроившись на диванчике, снова уставился на Януша, как будто увидел его впервые.

— Это что же, — спросил он, — мы настолько эгоистичны?

Януш пожал плечами.

— Да. Я ужасный эгоист. Но вы знаете, профессор, человек не может перестать быть таким, какой он есть.

— Ну да? Элементы изменяются, а человек не может? Разумеется, может.

— А мне кажется, что нет. Во всяком случае, я не собираюсь менять свою сущность.

— А твоя сущность — эгоизм?

— Видимо, да.

— Ты сделал из этого культ? Как Баррес? Le culte du moi? {48} 48 Культ своего я (франц.).

— Нет, культа я не делал. Но к миссис Доус больше не пойду.

— Ну хорошо, хорошо. Так ты помнишь, что я вам говорил в Гейдельберге?

— Вы многое там говорили!

— Правильно. Но я говорил вам об одной важной вещи. Я привел вам слова Пьера Кюри. Разумеется, не совсем точно, но я говорил, как он высказывался; некоторые научные факты, попав в дурные руки… могут быть использованы во вред человечеству…

— Это и есть тот пагубный путь?

— Но я скажу больше. Ученый должен быть осторожным в формулировке своих выводов. И Кюри был осторожен. Он сказал «во вред». Я так же осторожен. И формулирую мое определение с величайшей осторожностью. Не только в аудитории Сорбонны, но и здесь. В разговоре с тобой, мой молодой друг…

— Молодой, — иронически повторил Януш.

— Так вот, я вынужден сказать: могут привести к гибели человечества…

— Должно же человечество когда-то кончиться.

— Да! И теперь мы знаем как! Когда-то говорили об остывании солнца, о высыхании морей, бог весть какие только бредни, то есть я хотел сказать — гипотезы… — одернул сам себя Марре Шуар. — А теперь мы знаем: как в священном писании, как в Апокалипсисе. В сплошном пламени, в распаде всего сущего на атомы и в распылении атомов. Ты понимаешь — атомов.

— Более или менее понимаю.

— Теперь ты понимаешь, каким преступлением было расщепление атома? Наука должна была это совершить. К этому она шла. Она должна была это совершить, как тот студент из «Преступления и наказания» должен был убить свою старушонку, К этому она шла начиная с того наивного философа, который дал название: а-томос — то, что не может быть разделено, неделимый. А мы разделили… И с этой минуты стало известно, как погибнет мир.

— Может, это и лучше.

— Как это лучше? Ведь неизвестно, когда он погибнет. Неизвестно, в какой момент какому-то безумцу придет в голову бросить это…

— Что? — с внезапным страхом спросил Януш.

— Бомбу. Атомную бомбу. К этому стремится человечество, над этим работают лаборатории в Америке, в Германии, в Норвегии. Этого от меня хотели: бомбы, атомной бомбы. И какой-то безумец ее бросит…

— И что? Что тогда?

— Разве для этого мир существовал миллионы лет, то есть земля существовала… Прости, но я всегда выхожу из себя, говоря об этом, и перестаю мыслить четко. Перестаю взвешивать слова. Так вот, для того ли человечество существовало на земле столько миллионов лет, чтобы единственной целью, к которой оно придет, было самоуничтожение? Самое глупое самоубийство?

— Иногда самоубийство — единственное спасение.

— А, какая сентиментальная чепуха! Над всем человечеством висит дамоклов меч.

— Все, что вы говорите, профессор, меня страшно удивляет, — сказал Януш, совершенно успокоившись. — Ведь человечество все равно должно исчезнуть. И вы умрете, и я, и все эти студенты, которые так шумят вокруг нас, все они будут трупами. Так не все ли равно, если они превратятся в пепел, в дым…

— Но все сразу!

— Хотя бы и так. Смерть неизбежна.

— Вы даже не задумываетесь, — рявкнул Марре Шуар, точно отстраняя Януша этим «вы» от себя и от своих откровений, — что исчезнут не только люди, исчезнет все достояние человечества. Соборы, картины, книги…

— И сама наука, которая к этому привела, — усмехнулся Януш.

— Вы знаете, что сказал один из наших ученых? Новые средства, которые изыскивает наука, приближают равно как свершение того, чего общество ожидает от них, так и опасность того, чего от них не ожидают! Видите? Опасность. И хотя общество этого не ждет, есть, однако, силы, которые ждут… ждут, говорю тебе, ждут… величайшей оказии!

— Иначе говоря, наука из силы подсобной, служебной превращается в силу руководящую и господствующую. Тогда почему же катастрофа? Ведь и Платон мечтал о том, чтобы государством управляли ученые.

— Какие ученые?

— Благородные ученые.

— О боже мой, — снова фальцетом выкрикнул Марре Шуар, — да ведь наука этически нейтральна. И она пойдет в любом направлении. Говорят, что ученые неподкупны, что их интересует только благо науки. Неправда, они пойдут в любом направлении и оставят в конце tabula rasa … {49} 49 Чистая доска (лат.) — в значении «пустое место, пустота».