Мигель Астуриас - Зеленый папа

Уже отойдя далеко от двери, Хуамбо снова перекрестился при воспоминании о хозяине. Всех убьет, если узнает… К счастью, его здесь нет, он за границей, в Чи-каке… Ну и названия у тамошних местечек!.. Хоть он там родился, лучше уж говорили бы — в Чикаше.

Больше, чем сами женщины, мулату нравились испарения, исходящие от самок, испарения, которые, поднимаясь вверх, обволакивают луну. И по воскресеньям он чуял тут дух недавно искупавшейся женщины, вдыхал запах, заточенный в прачечной, смешанный с кислой вонью синьки индиго, которой синили белье, чтобы показать, каким бывает небо, синили, чтобы белье стало еще белее, — как облака, голубеющие по вечерам и оттого кажущиеся чистыми-чистыми. Какое это блаженство для одинокого человека погружаться в нечто, оставшееся здесь от смуглого тела, пахнущего водой; от рук, обласканных нежной пеной, чуть обожженных едким мылом, уставших выжимать и вешать белье; от прекрасных глаз, отражающих блеск реки, у которой прачки живут; от смеха, похожего на перестук зубов; от слов, которые, как вулканическая лава, сжигают все, чего коснутся, испепеляют человека.

Хуамбо любил зайти по воскресеньям в прачечную, побыть там и уйти, взяв полотенце; впрочем, он часто забывал взять его, это полотенце для туалета. Но на сей раз ему пришлось проглотить вальс «На эшафоте» и отпрянуть, как от удара, застыть на месте, сося пальцы, — на зубах скрипела кислая грязь ногтей.

Горы белого солнца — точно вместо белья сюда втащили солнце и завалили им полумрак, — вселенная платков, простынь, салфеток, скатертей, покрывал, шуршащих, как сухие листья, под их телами.

Аурелия вытянула шею и запрокинула голову, чтобы | на ее мягком плече уместилось лицо Сальседо. Он видел, как она закрыла глаза — жертва на священных камнях алтаря, — вобрав в себя весь зримый свет, будто прощалась с жизнью. (Жрец, одетый в роскошный наряд, вонзает нож из темного камня — холодная слеза | земли, земля плачет кремневыми слезами — и вынимает жаркое сердце, как огненную птицу.) «Отомстить! — шептала она. — О да, за все!..» Нереальность материи — хлопка и полотна, — источающей густой аромат тамаринда. Здесь ее прихоть мстила за время, что она провела в колледже, ни разу не видав своего тела… «О да, | отомстить, отомстить!» — повторяла Аурелия, и ее полуоткрытый рот искал его губы под низвергавшимся на нее водопадом зеленых глаз. Отомстить отцу, не подавшему ей даже руки, когда встретил в порту, а ведь она возвращалась из колледжа после долголетнего отсутствия. Но еще сильнее она ощутила свое сиротство, стала сильнее страдать от него, когда отец дал понять ей, как она некрасива… Бесцветная кукла в очках, гладкие волосы в тугосплетенной косе, и одежда из ткани, жесткой, как могила. «О да, за все, за все!» Ядовитый | пот солонил поцелуи, но от этого не становилась менее сладостной безумная и опустошающая отдача себя — она брала реванш за причиненное ей зло. Треск секущих поцелуев, капли слез на ресницах… Отомстить за то, что ты есть… за жестокость тех, кто даровал нам жизнь (ее отец… даже руки не подал, а она возвращалась издалека, откуда возвращаются сироты, как из обезглавленного мира)… за то, что сейчас они всего только те, кто они есть, и за то, что они не могут быть теми, кем не были, падая на самое дно, сплетясь тесней и тесней, преступая границу рыданий… В плотской любви есть что-то от мести…

Хуамбо расстегнул воскресную рубашку и отправился искать кран. Голова трещала, надо подставить ее под сильную струю, чтобы вода била по ушам, затылку, спине и стекала бы до самого копчика. Надо потушить уши, которые, словно поддувала, извергали огонь. Струя стегнула по лицу, подставленному под удар. Закрыв глаза, фыркая и что-то бормоча, он дал струе ударить в нос, по лбу, еще раз в затылок. Потом тряхнул головой, как выскочивший из воды пес; не торопясь закрыть кран, набрал в рот воды и, устремив вдаль пустые, бездумные глаза, стал переливать ее из одной щеки в другую, будто в такт сердцу, которое полоскалось в крови: туда-сюда, туда-сюда.

Да и ради чего веселиться, если на душе грустно, страшно грустно?..

Шеф уехал в «Штаты», а на письменном столе оставил три портрета: портрет Майари, девушки Майари, которую Хуамбо почти не знал — был тогда совсем маленьким, — но любил (он украдкой всегда целовал фото, она ведь — защитница бедных); портрет доньи Флоры, да почиет донья в мире ртом книзу [57] 57. …да почиет… ртом книзу… — Так в Гватемале говорят о покойнике, оставившем дурную славу. Ему желают погрузиться в землю еще глубже. и да провалится еще глубже, если, по несчастью, захочет воскреснуть и выйти на свет божий; и портрет сеньориты Аурелии. Хозяин также оставил на вешалке две кобуры от пистолетов. Ох, как грустно на душе. Хуамбо сунул пальцы в пустую кобуру, где всегда лежало голубоватое оружие, холодные часы, точно пробивающие время. «Контуры вашей страны имеют форму кобуры, — любил повторять хозяин, — и да помилуй нас бог в тот день, когда мы зазеваемся и вы вытащите из нее револьвер».

Из кабинета хозяина можно пройти в его спальню, а оттуда — на веранду. Терпко пахла смола на горячих кедровых балках, паутина, мелкие опилки, крысиный помет. Он повалился на скамью, сознавая, что отдает себя на растерзание всем паукам и скорпионам побережья. И молния, как от укуса гада, тут же зажгла его кровь. Он заскрежетал зубами и оглох; язык завернулся назад — надо проглотить волос, застрявший в глотке; рот моментально высох, сердце часто забилось, а по телу зазмеилась, забегала дрожь.

Его пробудила тишина палаты, где многие, так же как и он, покоились неподвижно в кроватях; только моргание век служило признаком жизни. Рядом с кроватью, кроме одетой в белое сиделки, — сеньорита Аурелия и Рэй Сальседо. Они тоже в белом; бесшумная обувь, теннисные ракетки. Закрыть глаза не было сил. Он остановил их, спокойные, чистые, на фигурах людей. В ушах звенел вальс певца из Омоа:

— Может быть!.. Может быть!..

Но он знал, что этого быть не может. Аурелия проводила Рэя до станции, двести шагов, Хуамбо тащил чемоданы, мысленно переделывая слова: «Мож… убить, мож… убить…»

Слилась с далеким морем прибрежная низина, потонула зеленая глубь в гневной синеве грозовой ночи, такой душной, что порою нечем было дышать.

Охваченная безграничным смятением, Аурелия владела собой, но, поднимая платок, чтобы смахнуть капли пота, заодно вытирала и слезы.

Далекая гроза подошла. Всплески молний в намагниченных тучах, раскаты грома, эхом сотрясающие даль; пелена, источающая капли — хрустальные гребни в гривах огненных коней, и, наконец, ливень с длинными тончайшими зубцами, чтобы расчесывать рощи и луга. Известь влажная, известь гашеная, известь темная, известь мутно-зеленая, багровая известь неба рушилась на мокрую шкуру мула-побережья.