Мигель Астуриас - Зеленый папа

— Тоба!

Одиноко прозвучало имя. И осталось одно только имя. Жемчужные грозди теплой дымки плыли над горячими береговыми песками, на которых закипает жгучее тропическое море; эту дымку раскаляет песок и развевает ветер, эта дымка окутывает тела таких женщин, как Тоба.

— Тоба!

В какой частице воздуха, в каком мгновении времени, в каком миге вечности был Хуамбо Самбито, когда услыхал это имя, только что произнесенное Гнусавым неподалеку от конвойных, между праздничным светом, заливавшим патио, и тенью дерева гуарумо.

— Тоба!

Таинство кровного родства. Еще до того, как он стал самим собой, он уже был братом Тобы. Он не знал ее, никогда не видел, но оба они вышли из одного мира, водянистого, сладковатого, из одной ватной рыхлости плоти, как червяки, — об этом, терзаясь, думал он сейчас, слыша имя своей сестры. Тоба. Таинство кровного родства.

И его затрясло, как в припадке. Гнусавый держал ее за руку; вот она вся — белые глаза; габача [85] 85. Габача — разновидность пелерины. , накинутая на плечи и едва прикрывающая коленки; ноги в сандалиях на резине; длинные руки, бесконечно длинные, окунутые в тень, лижущую ее тепло, которое, он знал, вышло из той же материнской утробы. Он не помнил ее. Его бросили в лесу на съедение ягуару. Так поступили родители. Рот наполнился горькой слюной.

Тоба его тоже узнала. Точь-в-точь как на том обрывке фотографии, что прислала ей сестра Анастасиа. Внизу подпись: «Это твой брат Хуамбо. Он гордый. Со мной не говорит. И я с ним тоже». Ее глаза смуглой куклы, белые глаза из белого фарфора с черными кружочками посередине остановились на лице мулата. Она протянула ему руку. Гнусавый живо отпустил ее локоть и хотел вмешаться. Тоба его остановила.

— Старший брат, — пояснила она, — старший брат, рожденный на другом берегу. — И, подавая Хуамбо руку, сказала ему:- Мать жива. Отец умер, здесь похоронили.

Вдали лаяли собаки. Их лай сливался со скрипом повозок, направлявшихся к месту работы.

— Где мать, Тоба? Я хочу тебя об этом спросить.

— Там, дома… — и ткнула пальцем в ночь. — Там, дома… Это сеньор, друг… — представила она Гнусавого.

— Хувентино Родригес, к вашим услугам, — сказал тот, протягивая Хуамбо руку.

— Я с удовольствием пожму ее, друг. Сладкая рука. Рука сладкой дружбы. Есть руки, которые с первого раза кажутся горькими.

— На мои руки не падали слезы, никто не плакал по мне, — сказал Хувентино.

— Так лучше. Правда, Тоба?

— А когда женщина льет слезы в пригоршни мужчины, — прибавил Хувентино, — надо просить ее потом целовать ему руки, чтобы исчезла соленая горечь и они стали бы сладкими навек.

— А если мужчина один плачет над своими руками? — заметил мулат.

— Твоя мать, Хуамбо, будет их целовать, и они станут сладкими, как патока…

— Меня бросили в лесу на съедение ягуару.

— Неправда это. Тебя подарили сеньору американцу, Хуамбо.

— Человек хуже ягуара, Джо Мейкер Томпсон хуже ягуара. Сейчас он старый, а раньше… — И мулат перекрестился. — Где мать, Тоба? Этот вопрос жжет мне губы. Меня, Хуамбо Самбито, этот вопрос жжет всю жизнь.

— Мы пойдем, Хуамбо, туда, к матери. Туда, домой. Хувентино-сеньор пойдет на праздник. Хувентино-сеньор будет танцевать с нарядной женщиной. Мы вернемся, вернемся сюда, и Хувентино-сеньор будет с Тобой. Тоба его целует. Ни на что не сердится.

Мулаты ушли. Собаки лаяли, не переставая. Круглый, отрывистый лай — они лаяли на повозки, вертя головами по ходу колес.

Гнусавый молча и растерянно, завороженный ее словами, как заклинанием, глядел вслед мулатам. Потом полез вверх по ступеням в веселящийся дом, где можно раздобыть спиртное.

Не одну, три стопки двойного рома опрокинул он в свою утробу. Провозглашал тосты, смеялся, а перед глазами стояла Тоба. Тоба-статуя, Тоба, грезящая наяву, пахнущая имбирем, с точеными грудями, совсем без живота. Тоба, простирающая руки к звездам, покорная его ласкам. Тоба в его остервенелых объятиях, с готовностью, без устали отвечающая на поцелуи. Тоба с твердыми коленками, огрубевшими от частых коленопреклонений перед святыми образами. Тоба, с волосами, разлившимися по земле бурлящей черной кровью в завитках пены, хрустящих на его зубах, как жженый сахар. Тоба с пепельными ногтями мертвеца.

— Браво, Паскуалито Диас! — крикнул он алькальду, который все еще кружился с циркачкой.

— Ты откуда, Хувентино?

— Из темноты…

— Кто тебя прислал?

— Прислали посмотреть, не найдется ли тут и для меня чего-нибудь.

— Она говорит…

— Если угодно, сеньорита… — прервал его Хувентино, — скажите «да» и потанцуем.

— Если дон не возражает, я потанцую с юношей, сказала циркачка, строя глазки Хувентино, чтобы раззадорить ревнивого алькальда. Может, он наконец расщедрится на пропуска в Аютлу.

И, делая первое па, она спросила:

— Как вас зовут?

— Хувентино Родригес…

— Имя мне вроде знакомо. Вы не были в порту на празднике?

— Я работал кассиром в труппе «Асуль Бланко». Потом приехал сюда и стал школьным учителем.

Едва Хувентино промолвил это, как циркачка вдруг захромала. Они остановились. Алькальд, не сводивший с нее выпученных глаз, — нос дулей с двумя сопящими мехами, — тотчас подскочил. Туфли, нога ли, пол — в чем дело? Ковыляя, она схватила под руку дона Паскуалито и распрощалась с Хувентино кивком головы.

— Что случилось? — допытывался алькальд. — Он тебя обидел? Или от него скверно пахнет?

— Он учитель! Тебе этого мало? Я потому и захромала. Школьный учитель! Приехать на побережье в поисках миллионера и вдруг — учитель! Это называется сесть в лужу. Нехороший, бросил меня с ним! Ты же знал, что он учитель. Теперь поговорим о другом: когда У меня будут пропуска?

— Завтра обязательно.

— Точнее сказать — сегодня, новый день уже начался.

— Но сначала самое главное: ты мне дашь несколько поцелуйчиков.

— А если я вам скажу, что разучилась целовать… Она обращалась к нему то на «ты», то на «вы».

Когда переходила к обороне, говорила «вы», когда атаковала, выманивая пропуска, говорила «ты».

— Едва ли. Этот ротик стольких целовал…

— Да, многих. А теперь не умею, тем более вас: вы целуетесь с открытыми глазами. Когда целуешься, надо прятаться, скрывать зрачки…

— Я так и целовался, пока однажды у меня не стащили вечную ручку. И никто меня не разуверит, что это было не во время поцелуйного затмения.

— Подумайте, что он говорит! Называет меня воровкой!

— Да, воровка, — ты украла мой покой, мое сердце! Подставь мордочку!

— Ах, оставьте, дон Паскуалито, на нас смотрят. Вы же алькальд.

— Мордочку…

— Никакой мордочки, даже если была бы вашей свинкой!

— Тогда клювик…

— Я вам не птица… чтоб иметь клювик…