Оноре Бальзак - Кузен Понс

— Все время вы ко мне с вашим Троньоном пристаете, — проворчал больной.

— Ах, да мне решительно все равно, он или кто другой, подумаешь, много вы там мне откажете. — И она пожала плечами в знак презрения к богатству. Снова наступило молчание.

В это время Шмуке, спавший уже больше шести часов, проснулся от голода, встал, вошел в спальню к Понсу и несколько мгновений молча смотрел на него, потому что тетка Сибо приложила палец к губам и прошипела:

— Ш-ш-ш!..

Затем она встала, подошла к немцу и шепнула ему на ухо:

— Слава богу, он, кажется, засыпает, на него сегодня как что нашло! Ничего не поделаешь, это он с болезнью борется...

— Нет, я, наоборот, очень терпелив, — отозвался бедный мученик слабым голосом, указывающим на полное изнеможение. — Но посуди сам, дорогой Шмуке, она пошла в театр и добилась, чтоб меня уволили.

Он замолк, силы оставили его. Тетка Сибо воспользовалась паузой и знаками показала Шмуке, что у Понса помутился рассудок, затем прошептала:

— Не перечьте ему, еще не дай бог умрет!

— И она утверждает, что послал ее ты, — снова заговорил Понс, смотря на верного Шмуке.

— Да , — героически ответил Шмуке. — Это биль нушно. Леши смирно, не мешай нам, и ми тебья виходим... Глюпо работать из последних зил, ешели у тебья такие зокровишша. Поправляйся, ми будем продавать кое-какие из твоих безделюшек и спокойно дошивать свой век где-нибудь в мирном угольке вместе с нашей потшенной мадам Зибо.

— Она тебя подменила! — с горечью воскликнул Понс.

Не видя больше тетки Сибо, которая зашла за изголовье кровати, оттуда тайком от Понса делала знаки старому немцу, больной подумал, что она вышла.

— Она меня убьет! — прибавил он.

— Это я вас убью?.. — крикнула привратница и вышла вперед, подбоченившись и сверкая глазами. — Господи помилуй, так вот она, благодарность за мою собачью преданность!

Она разразилась слезами, упала в кресло, и ее трагическая поза произвела самое удручающее впечатление на Понса.

— Хорошо, — сказала тетка Сибо, вставая и смотря на обоих друзей злобным взглядом, столь же убийственным, как пуля или яд. — Мне надоело, я из кожи вон лезу, а все никак не угожу. Ищите себе сиделку.

Старички-щелкунчики испуганно посмотрели друг на друга.

— Нечего смотреть, как актеры в театре! Скажу доктору Пулену, пусть ищет сиделку! А мы давайте посчитаемся. Возвратите мне деньги, что я на вас потратила... никогда бы прежде я их не потребовала... А я-то, я-то опять к господину Пильеро ходила, еще пятьсот франков у него заняла...

— Это все есть больезнь виновата! — сказал Шмуке, подходя к привратнице и обнимая ее за талию. — Не зердитесь на него!

— Вы другое дело. Вы ангел господень, я следы ваших ног целовать готова, — сказала она. — Но господин Понс меня всегда не любил, ненавидел! Да он, может быть, думает, что я его завещанием интересуюсь...

— Тсс! ви его будете убивать! — воскликнул Шмуке.

— Прощайте, сударь, — сказала привратница, подходя к Понсу и испепеляя его взглядом. — Поправляйтесь поскорей, я вам зла не желаю. Когда вы будете со мной вежливы, когда поверите, что я для вашей же пользы стараюсь, я вернусь. А пока буду сидеть дома... Я за вами как за своим дитем ходила, где же это видано, чтобы дети да против матери шли!.. Нет, нет, господин Шмуке, и слышать ничего не хочу... я буду приносить вам обед, буду прислуживать, но возьмите сиделку, поговорите с господином Пуленом.

И она вышла, так хлопнув дверью, что зазвенел хрупкий ценный фарфор. Для измученного Понса этот звон означал примерно то же, что последний удар, прекращающий страдание человека, вздернутого на дыбу.

Час спустя тетка Сибо, не входя в спальню к Понсу, через дверь позвала Шмуке и сказала, что обед подан. Бедный немец вошел в столовую измученный и заплаканный.

— Бедний мой Понс сталь заговариваться, ругает вас последней зобакой. Это все больезнь наделяль , — сказал он, желая разжалобить тетку Сибо и обелить Понса.

— Его болезнь у меня вот где сидит! Господин Понс мне ни отец, ни муж, ни брат, ни сын, так ведь? Он меня возненавидел, мне это надоело, хватит! За вами я хоть на край света пойду, но когда отдаешь все — жизнь, душу, последние гроши, когда собственного мужа позабываешь, до болезни его доводишь, а тебя называют мерзавкой! Это уже курам на смех!

— Дурам на спех?

— Курам, курам! Нечего попусту время на разговоры терять. Перейдем к делу! Вы мне задолжали за три месяца: по сто девяносто франков в месяц, это выходит пятьсот семьдесят франков; затем я два раза за вас за квартиру платила, вот и квитанции, шестьсот франков, да пять процентов положенной нам надбавки и налоги, всего без малого тысяча двести франков, и еще те две тысячи, без всяких процентов, разумеется... Итого — три тысячи сто девяносто два франка... Не забывайте, что вам надо, по крайней мере, две тысячи франков на сиделку, доктора, лекарства и еду для сиделки. Вот почему я и заняла тысячу франков у господина Пильеро, — сказала она, вытащив бумажку в тысячу франков, данную Годиссаром.

Шмуке слушал ее подсчеты с вполне понятным выражением ужаса, так как в финансовых делах он понимал столько же, сколько кошка в музыке.

— Мадам Зибо, Понс з ума зошель! Не зердитесь, не оставляйте его, будьте попрешнему нашим ангель-хранитель... На коленьях вас прошу.

И немец упал к ногам тетки Сибо и принялся целовать руки мучительнице Понса.

— Послушайте, золотце, — сказала она, подымая Шмуке и целуя его в лоб. — Сибо болен, с постели не встает, я послала за доктором Пуленом. Сами понимаете, мне нужно привести в порядок свои дела. Да и Сибо, когда увидел, что я пришла от вас вся в слезах, так рассердился, что запретил мне и нос сюда показывать. Он требует обратно свои деньги, а деньги-то это его. Мы, женщины, тут ничем помочь не можем. Но если отдать ему деньги, три тысячи двести франков, он, может быть, успокоится. Ведь это все, что у него, у бедняжки, есть, все, что он за двадцать шесть лет скопил, тяжелым трудом заработал. Он требует, чтоб деньги завтра же здесь были, вынь да положь... Вы Сибо не знаете: ежели его разозлить, он человека убить можеть . Попробую его уговорить, чтоб он позволил мне за вами за обоими ухаживать. Успокойтесь, пусть сколько хочеть ругается. Из любви к вам я пойду на эту муку, потому что вы ангел.

— Нет, я нестшастный тшельовек, но я люблю своего друга и хотшу отдать шизнь, только бы его спазать.

— А деньги? Хороший мой господин Шмуке, скажем, — это я только так, к примеру, — вы мне ничего не отдадите, а ведь три тысячи франков на жизнь все равно раздобыть надо. Ей-богу, я бы на вашем месте знаете как поступила? Я бы, не долго думая, продала штук семь-восемь картинок похуже и повесила на их место те, что стоят у вас в спальне, лицом к стенке. Не все ли равно, какая там будет картиночка?