Тобайас Смоллет - Приключения Перигрина Пикля

Пайпс, который хотел продлить игру так, как и не грезилось сборщику акциза, мгновенно схватил его и исполнил приказ своего командира, несмотря на все кивки акцизника, подмигиванье и выразительные жесты, которых боцманмат отнюдь не желал понимать; итак, сборщик начал раскаиваться в той роли, какую играл в этом представлении, грозившем окончиться столь трагически, и стоял привязанный к столбу, в весьма неприятном состоянии духа, частенько бросая скорбный взгляд через левое плечо пока Пайлс ходил за кошкой, и ожидая освобождения благодаря вмешательству лейтенанта, который, однако, не показывался. Том, вернувшись с орудием наказания, раздел преступника в одну секунду и, шепнув тому на ухо, что ему очень грустно исполнять эту обязанность, но даже ради спасения своей души он не смеет ослушаться приказания командира, взмахнул плетью над головой и удивительно ловко опустил ее на спину и плечи виновника с такою силой, что обезумевший сборщик задрыгал ногами и отчаянно заревел от боли к великому удовольствию зрителей. Когда, наконец, с него почти содрали кожу от задницы до затылка, Хэтчуей, который до сей поры умышленно отсутствовал, появился во дворе и, вступившись за него, уговорил Траньона отозвать палача и приказал освободить преступника. Сборщик акциза, взбешенный происшедшей с ним катастрофой, грозил отомстить своим нанимателям, откровенно признавшись в заговоре, но когда лейтенант дал ему понять, что, действуя таким образом, он на себя самого навлечет судебное преследование за мошенничество, подделку документа и самозванство, он рад был примириться со своим несчастьем и улизнул из крепости, напутствуемый залпом проклятий, посланных коммодором, который был чрезвычайно рассержен причиненным ему беспокойством и неприятностью.

Это было отнюдь не самое тяжелое огорчение, какое он перенес в результате неустанных трудов и неистощимой фантазии своих мучителей, которые изводили его столь разнообразными злостными выходками, что он начал предполагать, будто все дьяволы в аду сговорились нарушить его покой, и потому стал задумываться и размышлять на эту тему.

Думая об этом, припоминая и сравнивая неприятности, которые он за последнее время перенес, коммодор не мог не заподозрить, что иные из них были измышлены с целью ему досадить; а так как он имел понятие о нраве лейтенанта и был знаком с талантами Перигрина, то и порешил впредь наблюдать за обоими с величайшей заботливостью и осмотрительностью. Это решение, а также неосторожное поведение заговорщиков, которых к тому времени успех сделал неосмотрительными и безрассудными, привело к желаемому результату. Он в короткий срок обнаружил участие Пери в новом заговоре и с помощью легких наказаний и великого множества угроз вырвал у него признание во всех проделках, к которым тот был причастен. Коммодор был ошеломлен этим открытием и так разгневан на Хэтчуея за роль, какую тот сыграл во всем, что подумывал, не потребовать ли удовлетворения на шпагах и пистолетах или уволить его из крепости и немедленно отказаться от всякой дружбы с ним. Но он так привык к обществу Джека, что не мог без него жить, и после размышлений, сообразив, что все содеянное им было скорее проявлением распущенности, чем злобы, и он сам не прочь был бы посмеяться, если бы это проделали с кем-нибудь другим, он решил задушить в себе чувство досады и простереть свое прощение даже на Пайпса, которого при первой вспышке считал более преступным, чем простого мятежника. Этому решению сопутствовало другое, которое казалось ему крайне необходимым для его целей и на котором сходились интересы как его собственные, так и его племянника.

Перигрин, которому шел теперь тринадцатый год, сделал такие успехи под руководством Дженингса, что частенько рассуждал о грамматике и, казалось, одерживал иной раз верх в споре с приходским священником, который, несмотря на признанное превосходство своего противника, отдавал должное его дарованиям, каковые, как уверял он мистера Траньона, заглохнут от недостатка ухода за ними, если мальчик не будет немедленно послан для продолжения занятий в какой-нибудь соответствующий питомник науки.

Эту мысль не раз внушала коммодору и миссис Траньон, которая, не говоря уже об уважении, какое она питала к мнению священника, имела основания желать, чтобы в доме не было Перигрина, чей пытливый нрав начинал ей внушать серьезные опасения. Побуждаемый этими мотивами, которым сопутствовали просьбы самого юноши, страстно желавшего увидеть свет, дядя решил отправить его незамедлительно в Винчестер, под непосредственным надзором ируководством гувернера, которому он предложил для этой цели весьма приличное вознаграждение. Сей джентльмен, по имени мистер Джекоб Джолтер, был школьным товарищем приходского священника, который рекомендовал его миссис Траньон как особу весьма достойную и ученую и во всех отношениях способную занять должность наставника. Добавил он также, в виде похвалы, что это был человек примерной набожности и чрезвычайно ревнующий о славе церкви, членом которой он являлся, нося много лет духовный сан, хотя в ту пору он не исполнял никаких обязанностей священника. Действительно, рвение мистера Джолтера было столь пламенно, что иной раз одерживало верх над его благоразумием; он принадлежал к Высокой церкви и, следовательно, был недоволен, а потому чувство обиды выросло у него в непобедимое предубеждение против существующего порядка вещей, предубеждение, благодаря которому он смешивал государство с церковью и иногда приходил к ошибочным, чтобы не сказать нелепым, выводам; но в общем это был человек высокой морали, сведущий в математике и схоластическом богословии — науках, которые отнюдь не содействовали смягчению и укреплению его брюзгливого и сурового нрава.

После того как этому джентльмену поручили надзирать за образованием Пери, были сделаны приготовления к их отъезду, а Том Пайпс, по его собственной просьбе, облачен в ливрею и назначен лакеем молодого сквайра. Но до их отбытия коммодор любезно сообщил о своем проекте мистеру Пиклю, который одобрил этот план, хотя не посмел повидаться с мальчиком, так сильно был он запуган протестами своей жены, чье отвращение к первенцу делалось с каждым днем все более глубоким и необъяснимым. Этому противоестественному капризу как будто способствовало одно обстоятельство, которое, казалось, скорее должно было победить ее антипатию. Второй ее сын, Гем, которому шел теперь четвертый год, был рахитичен с колыбели и столь же непривлекателен внешне, сколь приятна была наружность Пери. По мере того как развивалось это уродство, росла и материнская любовь, а злобная ее ненависть к другому сыну, казалось, возрастала в той же пропорции.