Иван Панаев - Белая горячка

Однажды, когда я стоял перед портретом одного из тех красавцев, которые восхищают барынь и которых они обыкновенно называют бель-омами, и любовался его победоносными глазами и цепочкой с супиром, мне пришла в голову мысль, что, должно быть, удивительно весело родиться на свет красавцем и вырасти на славу себе, на украшение мира и на утешение барынь.

- Осип Ильич! слышишь, Осип Ильич! - вдруг раздался женский довольно решительный голос возле моего правого уха, - посмотри сюда, вот на этот портрет… Да куда ты смотришь? Налево… ну, вот. Уж красота, можно сказать, что красота! да и цепочка какая дорогая! должен быть миллионер!

- Славная цепочка! - возразил мужской нерешительный голос, - и с каким вкусом жилетка… Заметьте жилетку, Аграфена Петровна…

Я обернулся, чтобы посмотреть, кто делал эти остроумные замечания, и увидел подле себя толстую и низенькую женщину в чепце, в персидском платке, с кожаным ридикюлем, и ее кавалера, также небольшого роста, седенького, в вицмундире.

Эта барыня продолжала, обращаясь к своему кавалеру:

- Что, Осип Ильич, ведь работа-то почище Алексашенькиной? бархатец на жилетке каково сделан?

- Бесподобно, бесподобно! нечего говорить! Однако слышал я большие похвалы и его картинам, и слышал от людей солидных.

- Не верится что-то; да где же они, мы еще до сих пор их и не видали?

- Видно, подальше, в других залах. Пойдемте.

И они отправились далее. Я вслед за ними. Что это за Алексашенька? Мне также захотелось посмотреть его картины…

Я проходил залу за залой и должен был беспрестанно останавливаться перед различными картинами, выслушивать критические рассуждения барыни о достоинствах и недостатках этих картин и подобострастные, осторожные замечания ее кавалера.

Мне уж стала надоедать прогулка за этими господами; барыня также начала изъявлять громогласно свое нетерпение, не видя Алексашенькиных картин, и явно сердилась на своего спутника… "Ну, да где же его-то картины? - вскрикивала она. - Видно, тебя обманули: их совсем нет, да куда ему и соваться с своей работой…"

Наконец мы достигли до последней залы. В этой зале, как и во все продолжение выставки, была страшная теснота. Барыня с ридикюлем отвалено продиралась сквозь толпу, кавалер ее следовал за нею, а я за кавалером. Она впереди всех остановилась перед "Ревеккою", почти у самой рамы, и посмотрела вниз на бумажку с надписью. На этой бумажке было написано большими буквами: Г. Срезневского.

Барыня прочла надпись и замахала рукой своему кавалеру: "Сюда, сюда, поближе! ну, да пробирайся же!" Кавалер с большими усилиями подошел к ней. Я остановился немного в стороне, так, что мог их видеть и слышать их разговор. Минуты три пристально разглядывали он и она эту картину; потом она обернулась к нему, на лице ее заметно было волнение; и он обернулся к ней; его желтое и сморщенное личико остолбенело, в его мутных глазках и выразилось что-то похожее на недоумение…

Она воскликнула: "Осип Ильич?"

Он прошептал: "Аграфена Петровна?"

Она указала пальцем на Ревекку:

- Ведь это покойница? Он покачал головой:

- Покойница.

- Каков, сударь, Алексашенька-то? Он все покачивал головой:

- Да, да, да! две капли воды.

Так вот кто Алексашенька! Я стал еще внимательнее прислушиваться к этому странному разговору, но в эту минуту толстый и высокий господин с лысиной очутился возле Аграфены Петровны.

- Аграфена Петровна, Осип Ильич! - воскликнул он басом, немного в нос…

- Семен Федорыч! приятная встреча.

- Что, как вам нравятся картины? Есть, я вам скажу, дорогие, просто дорогие, но лучше всех вот эти две, они одним живописцем написаны. Прелесть, просто прелесть! Кисть этакая мягкая, так все соблюдено; видно, что списывал с натуры…

- И, батюшка Семен Федорыч! да что в них особенно хорошего? Я и живописца этого знаю; такой дрянненький… Разве и другая-то его же картина?

- Его, - а славная вещь, просто славная!

Аграфена Петровна начала рассматривать "Девушку на берегу реки" и чрез минуту, указав на нее пальцем, закричала:

- Осип Ильич, знаешь ли что? Ведь и это покойница.

- Хм! - произнес Осип Ильич, - покойница! только та, - он указал на

"Ревекку", - больше похожа на покойницу.

- Все единственно…

- Какая покойница? - с удивлением спросил господин с лысиной и, посмотрев вниз на Осипа Ильича, продолжал: - Не хотите ли табачку? у меня отличный, просто отличный табак-рапе.

Он вынул из бокового кармана табакерку золотую с эмалью.

- Разве я не рассказывала вам этой истории?.. Ах, Семен Федорыч, какая у вас табакерка!… дорога, я думаю?

- Да, ценная вещичка; эмаль какая, посмотрите: тончайшая отделка, просто тончайшая. Я купил ее на аукционе, она принадлежала князю Л.; у меня их и не одна, правду сказать; я собираю коллекцию.

- Весело носить этакую табакерку! - вздыхая, промолвила Аграфена Петровна.

- А про какую это историю вы говорите?.. Какая покойница? Тут на картинах нет никакой покойницы.

- Ах, батюшка Семен Федорыч! все мы смертные: придет и наш час. И ее уж нет, сердечной. Вот больше двух лет, как умерла.

- Да про кого это вы рассказываете, Аграфена Петровна?

- Про дочку нашего генерала. Славная была девушка, умница, обо всем знала.

Бывало, как сидишь с ней, чего она не порасскажет… да, видно, лукавый попутал: сбилась, совсем-таки сбилась, ни за что пропала!.. Уж он за нее на том свете поплатится.

- То есть кто он?

- Да вот этот живописишка. Ведь хотя он мне и родственник причитается, да бог с ним, я давно на него и рукой махнула и знать не хочу. Пропадай он совсем! Как лукавый-то попутал ее, она и влюбилась в него…

Осип Ильич в продолжение этого рассказа боязливо озирался вокруг, чтобы кто- нибудь не подслушал речей Аграфены Петровны.

- Влюбилась! Знаем мы эту любовишку, была и я молода, все мы были молоды, да спасибо родителям: дурь из головы как раз выколачивали. Вот видите ли, тогда жива была старушка, его мать; с полгода назад она умерла. Бог-таки наказал его!.. Жили они в бедности: сами знаете, в этом звании скоро ли наживешь копейку! А она, Софья-то Николаевна, дочка-то генеральская, под видом добродетели и ходила всякий день навещать старушку, - вишь хитрость какая! Тут они и сошлись покороче, а он и списал с нее эти портреты, и ведь потрафил, просто как на живую смотришь, да еще и теперь не посовестился выставить в публичное место, - бессовестная душа!.. Я проведала тогда об их шашнях, все и порассказала генеральше, - она так и ахнула! Что же, батюшка Семен Федорыч? все поздно было: Софья-то Николаевна вскоре и отдала богу душу.

- Ах, какая история! - воскликнул господин с лысиной. - Чего не бывает, подумаешь, на свете!

В эту минуту чья-то рука опустилась на мое плечо. Я посмотрел назад: то был мой старый приятель и товарищ.