Николай Степанченко - МЕДСЕСТРА

Прошло два года. Я уже год как окончил медучилище и работал в отделении общей реанимации и анестезиологии. Несмотря на пару алкогольных залетов, был на хорошем счету. И вот однажды ночью ко мне в блок ввезли Дрозда. Диагноз — прободная язва кишечника, кровопотеря, шок. Осунувшийся, без сознания, очень высокий и худой, всклокоченный, он был жалок. Мне даже не нужно было присматриваться — это был несомненно он. Я никогда особо не дружил с этим человеком, не знал, кто он и что любит. Разница в возрасте у нас была лет пять. Когда мне было одиннадцать лет, он был для меня недосягаемой величиной. Законченный 16-летний преступник. Конокрад. До трамвая он, наверное, и не подозревал о моем существовании, а после сразу забыл мое лицо. Когда его ввезли в мой блок, я вдруг почувствовал ответственность за него. Мне стало жалко его, как брата. Он перестал быть мне безразличен. От почти нежности на мои глаза навернулись слезы. Я внимательно изучил его карточку. Все назначения я выполнял очень тщательно, поминутно. Я переворачивал его, чтобы не было пролежней, и промывал катетеры фурацилином. Потом он открыл глаза, медленно разлепил спекшиеся желтые губы и очень внятно сказал: «Коля, дай водички». Я чуть не упал от неожиданности — он помнил как меня зовут.

По смене я передал его как родственника и как родственника его и вели до моего возвращения через трое суток. На «разводе» старшая без вопросов снова поставила меня в блок, где лежал Дрозд. Все это время, все четверо суток, почти никуда не отлучаясь, под дверями реанимации просидела его мама, пожилая грузная женщина в платке. Каждому входящему или выходящему из отделения она тревожно, как бездомная собака, заглядывала в лицо. Молча путалась под ногами. Теребила платок. На все просьбы идти домой реагировала плачем. На лице ее были написаны мука и непонимание. Она пыталась передавать еду для сына. У нее в голове не помещалось, что ее кровиночка, сын ее единственный, четыре дня ничего не кушал. Ее передачи ловили и не пускали. Врач несколько раз обьяснял, что ее сыну ушили язву кишечника, что для него еда, которую она принесла, это смерть. Что кормят его пока внутривенно, что денька через два ему можно будет покушать перетертого яблочка… Она стояла, словно зачарованная глядя на широкие движения пахнущих мылом рук доктора, щурилась, всматривалась в его губы, явно слышала речь, но сути не понимала. Мне было жаль ее так, что болело в груди.

Вечером, когда начальство разбрелось по домам, я провел ее к сыну. Чувствовал я себя при этом бескорыстным вершителем судеб. Я делал добро и бросал его в воду. Я соединял семьи. Я светился. Остальные больные были без сознания, и им было все равно, кого там я привел. При желании я мог сплясать у них на койках, и они бы не отреагировали. Дрозд же, напротив, был оживлен и розов — он явно шел на поправку. Завтра его должны были перевести в отделение. Дней через семь-восемь его ожидала выписка и месяца три жесткой диеты. При удачном раскладе, а он был парень крепкий и молодой, ни операционных ни послеоперационных осложнений не возникло, а потому расклады были удачные, он бы через полгода не вспомнил, что его оперировали. Я дал маме стул и вышел, не желая мешать свиданию, такому желанному для них обоих.

Когда я вошел минут через пятнадцать, Дрозд доедал половинку жареной курицы. По подбородку у него тек жир. Одеяло было в крошках, мама, умильно улыбаясь, смотрела, как ее чадо кушает, а в руке она держала баночку кетчупа. Дрозд, понимая, что вот сейчас войдут и отберут, сосредоточенно и быстро насыщался. «БЛЯ-Я-Я-Я-Я-Я!!!» — заорал я. И в коридор — Бэ-БЛОК — РЕАНИМАЦИЯ!!! Когда я вбежал обратно в блок, Дрозда уже неудержимо рвало кровью. Секунд через десять он потерял сознание, на губах его пузырилась кровавая пена вперемешку с кусочками курицы. В операционную его довезли уже мертвым. Я был потрясен. Своими глазами я увидел, как невежество мгновенно, словно падающий бетонный блок, убило Дрозда Виталия Леонидовича, 1969 года рождения.

Жил-был медбрат Костик.

Когда я пришел работать в реанимацию, то смотрел на него, как на бога. В отделении он пользовался колоссальным уважением. Сноровки был необыкновенной. Комплекции пухлой. Ходил чистый и отглаженный — хрустел. К моменту нашего знакомства он работал в реанимации уже лет пять — врачи доверяли ему и первым тянули показывать что-нибудь интересное. Поражало упорство, с которым он поступал в Киевский медицинский институт. Каждый год он поступал. И каждый год его проваливали на физике. Биологию и язык он сдавал на пять, а физика не шла у него, хоть тресни. А в наш медицинский невозможно поступить без блата или денег. Это невыполнимо. Наши доктора писали ему рекомендации для поступления, сам профессор уже обещал походататайствовать, его узнавали в приемной комиссии… Все тщетно.

Невозможность получить профессию, вне которой он жизни свой не представлял, заставляла его крепко нервничать.

Теперь я скажу пару слов о том, как устроена наша реанимация, или попросту реанимашка — «машка» для своих. Отделение общей реанимации и анестезиологии в БНП было крупнейшим в стране. 24 койки. Остальные реанимации, расположенные у нас в больнице, имели от 2 до 9 коек. Реанимация на 12–15 коек считается гигантской. Да. Так устроено потому, что тяжелобольные товар штучный, ухода и внимания требуют колоссального, и в большую толпу их стараются не собирать.

Поделена «машка» была на 4 блока — по специализации. По полам больных не делили.

А-блок — политравма. Падения с высоты, ДТП, огнестрел, повешение, все множественные травмы везли сюда. Здесь вечно стоял стон, больные на растяжках, большая часть в сознании — все, как правило не безнадежные, за всех врачам проплачено — врачи дерут персонал соответственно крайне жестко. Отделение, короче, чистое, но тяжелое.

Б-блок. Самый, по идее, легкий. Сюда везли полежать ночку под наблюдением реаниматолога после плановых и легких скоропомощных операций. Удаление желчного пузыря, язва желудка или двенадцатиперстной. Такое. Больные все в сознании, заботы с ними немного, все чистенько и культурненько. Никто не стреляет дефибрилятором и не матерится. Кровь не стоит лужей на полу.

В-блок. Гнойный. За пару метров до порога чувствуется запах. Перитониты, гангрены, нагноения, синдром отлежания — добро пожаловать. Стоял он, как правило, полупустой. Был самый темный и мрачный. В нем не любили работать больше всего. Опоздал ты на пятиминутку перед сменой — вперед в гнойный.

Г-блок. Так его никто не называл. Называли «нейро». Свет включен на всю катушку и днем, и ночью — больным все равно. В сознании никого. Все на аппаратах искуственной вентиляции легких. Надежд минимум. Травмы головы и позвоночника. Больной мог месяц лежать в коме и истончаться, таять, как свеча. И мог вдруг открыть глаза. Вот тут-то толпа набегала и начиналось движение, а так… Тихонько все — аппараты сопят только вместо людей. Вот в этот-то блок я в основном и попадал почему-то, а потом привык и сам стал автоматом его брать. И только потом я понял, почему я попадал в него раз за разом, покуда не привык и сам.