Николай Степанченко - МЕДСЕСТРА

Я не собирался писать книгу, честное слово. Сначала я написал просто несколько заметок в свой интернет-дневник, но реакция людей, прочитавших их, меня удивила. Почти с первого дня число людей, желавших читать мои записи, начало стремительно расти. Причем, они не желали читать ничего другого, они желали читать именно про медицину.

И как-то сами по себе эти читатели заговорили между собой про мою будущую книгу, и я, тщеславно поддакивая им, выдал авансом обещание, что непременно напишу ее. Так я попал в заложники своего читателя. Прошло около двух лет, и я собрал свои записи в три десятка глав, которые представляю теперь вам.

Части книги получились связанными между собой довольно слабо, и описывают события, произошедшие со мной в разное время. Вы встретите нескольких персонажей, переходящих из рассказа в рассказ, но не ищите слишком уж связной хронологии и единой сюжетной линии, главы связаны лишь тем, что повествуют о столкновении главного героя с медициной.

Простите меня все те, кто увидит себя на этих страницах. Возможно, вы казались себе чуть лучше, чем показались мне. Почти в каждом рассказе фигурирует алкоголь. Это потому, что он и правда занимал и занимает значительное место в жизни медика. Кроме того, большинство нелепых и смешных ситуаций провоцирует именно выпивка.

Не ищите в энциклопедиях улунгуров, эту народность я выдумал. Ну и напоследок объясню все-же, отчего у книги такое название. У меня в дипломе о среднем специальном медицинском образовании написано буквально следующее: «Квалификация: Медсестра».

Спасибо всем людям, которые самоотверженно каждый день, вопреки трудностям, все же ведут борьбу за человеческие жизни.

Приятного вам чтения.

Как именно происходили мои роды я не помню, но сопоставив факты, будучи уже в сознательном возрасте, понял, что родила меня мама поздно — в 35 лет. Ребенком я рос хилым. Родители, сколько возможно долго держали меня «в вате», но в семь лет я, как и все советские дети, пошел в школу. Школа была совершенно беспощадна к слабому мальчику с «очень богатой», как говорили учителя, фантазией. Физкультура, продленка, столовское питание и одноклассники — по большей части отпрыски пролетарских семей — не давали мне возможности жить той жизнью, какой должен жить семилетний мальчик.

Отсутствие школьных друзей компенсировала моя богатая, как я уже упомянул, фантазия. Я бесконечно придумывал себе каких-то могущественных товарищей и родственников, разные похождения и приключения. Все это я важно рассказывал своим одноклассникам. Они внимали не дыша. Так прошел первый класс. Ко второму классу, однако, я не сумел предъявить ни одного доказательства дружбы с могущественными людьми и пролетарские дети поняли что я их дурю. Меня начали бить.

Я принялся «косить» и всячески увиливать от школы. Несмотря на мать-врача, которая беспощадно пресекала эти мои попытки, время от времени у меня это получалось. Похоже, все школьники знают этот способ «нагнать» себе температуру — зажав градусник подмышкой, нужно очень сильно напрячь все мышцы тела. Тогда минуты через две ртутный столбик послушно подберется к отметке 37. А это значит — домой.

— Чего это ты дрожишь? В нас, группу из пяти детей, нацелился палец школьной фельдшерицы. Ужасное косоглазие, которым наградили ее то-ли мама с папой, то-ли несчастный случай, не позволял нам четко понять к кому именно она обращается. — Ты, ты! — Палец фельдшерицы, покачиваясь, совершал медленные круги вдоль нашей жалкой кучки. Глаза ее при этом, смотрели один в потолок, а второй в стену за нашими спинами. Глядеть на нее было больно. На глаза, буквально, наворачивались слезы. От натуги она всхрапывала и клонила в разные стороны голову, пытаясь, с одной стороны самой получше разглядеть того, к кому она взывала, а с другой, сделать так, чтобы однозначно быть понятой нами, которые понимать ее конечно не хотели, а просто всячески тянули время, только чтобы не возвращаться в класс.

Наконец, до меня дошло, что обращается фельдшерица ко мне. Чего это ты дрожишь? Дрожал я, как нетрудно догадаться от натуги. Изо всех сил напрягая свое хилое, тонкое тело, я просил у небес одного — домой, пожалуйста, домой!

— Ого-го! Держа градусник перед собой, а голову повернув под немыслимым углом, она поцокала, неровно накрашенными, бугристыми губами.

— Да у тебя-же 38, Степанченко! — Спасибо, Господи, или что там вместо тебя! — прошептал я. Как можно быстро я рванул домой. Рвать, однако было особенно некуда — мой дом и школа стояли торец в торец. Нужно было всего-то пройти площадку перед школой, завернуть направо за столовую и преодолеть метров 50 по кленовой аллее вдоль школы. Вот и четвертый подъезд. Мне нужно в первый. Эту дистанцию обычно я преодолевал минуты за две, не больше. Однако сегодня мне что-то не шлось. Таща на отчего -то очень болящих плечах ранец, набитый свинцовыми чушками, я, словно фельдшерица, не мог собрать глаза в кучку. Перспектива все время менялась и танцевали, плавали внизу чьи-то шагающие ноги в перевернутом бинокле. Наверху услышали мою просьбу. Я заболел скарлатиной.

Целый месяц я лежал дома. То есть лежал я дней десять, а потом недели три просто спал до одиннадцати, смотрел по телевизору все подряд и ел всякое вкусное. Лечила меня моя мама. Лечение моей мамы отличалось необыкновенной категоричностью и прямотой. Сухой рукой, пахнущей духами она трогала мой лоб.

— Не выдумывай, давай в школу. Никакие «нуу маааам, нуу пожалуйста» на нее не действовали. Бывало и так, что она смотрела на меня секунды полторы и даже не трогая лоб коротко командовала: — В постель! Ешь таблетку! До вечера, — целовала меня счастливого, кутавшегося в одеяло и уходила на работу. За день до моей «выписки» мама взяла меня к себе на работу. Это самая первая больница в своей жизни, которую я помню связно — свои роды, как я уже сказал, я совершенно забыл. Мы долго ехали общественным транспортом. Больница начиналась постепенно, лестницей от дороги. Каждый второй встреченный нами человек уважительно здоровался с моей мамой, называя ее по имени и отчеству. С каждым десятым мама, остановившись, перекидывалась парой слов. Человек пять сказали, погладив меня по голове, что-то вроде: — Какой славный мальчик. Ну просто вылитая мама! Один дядя блестя глазами даже присел передо мной на корточки и молча протянул ватрушку. На желтоватом, рельефном твороге сверху ватрушки сидела пушистая снежинка. — Ешь, — сказала мама. — Мы уже пришли.

Работала мама за высоким серым забором с колючей проволокой поверху. «Судебно-психиатрическая экспертиза», задрав голову, прочитал я небольшую, серую табличку, пока мама о чем-то разговаривала с вооруженным военным, стоявшим у входа.