Николай Степанченко - МЕДСЕСТРА

Всеволод очень быстро пришел в себя после наркоза. Очень быстро — я такое видел в первый раз. Произошло это рывком. Вот он лежит задрав вверх острый подбородок, а я думая о вещах отвлеченных, автоматически наполняю шприц жидкостью из ампулы, а вот я поворачиваю голову от стерильного столика к нему и натыкаюсь на спокойный, фиксирующий взгляд его круглых глаз. — Всеволод, — представился он. Я по дурацки замер вполоборота к нему с шприцом в руке, и наверное с застрявшим куском какой-то мысли на лице. Я-то думал что я сам. В больнице я часто видел как люди приходят в себя. Есть даже такая присказка: «Тети щупают лицо, дяди трогают яйцо». Приходя в себя после анестезии, еще в рогипнольном полузабытьи, женщины первым делом тянут руки к лицу и проводят по нему кончиками пальцев, постанывая, еще даже не успев открыть глаза, а мужчины обе руки тянут в промежность, и натурально ощупывают, проверяют свое хозяйство. Это может продолжаться до получаса, пока человек не начинает более-менее контролировать себя и осозновать где он и что с ним.

Всеволод же этот период просто пропустил. Как я уже сказал, мгновение назад он лежал в полной отключке, а через секунду совершенно внятно и в полном сознании смотрел мне в глаза. — Всеволод. — Я понял, что он произнес это в третий раз. — Коля, — вслед за ним очнулся и я и замер разглядывая предполагаемое место укола. Внутримышечные инъекции в реанимации чаще всего делают в бедро. Ввиду невозможности переворачивания пациента на живот. Больной лежит опутанный с ног до головы проводами, трубками и дренажами, уколов до сотни в день, какой уж тут «укольчик в попу». Бедро же состоит из довольно крупных, вполне подходящих для укола мышц. Так вот, ни одного чистого места на его бедрах не было. Левое бедро плотными кольцами целиком охватывала змея. Если размотать эту змею, она вполне могла бы и задушить кого-нибудь. Ближнее, правое, было занято женщиной в чалме, с обнаженной грудью, с картами в пухлых, немного коротких руках. Она сидела, по-турецки сложив ноги в шароварах и так-же немигая как и Всеволод, смотрела на меня.

— Что, Коля, затруднения? — Больной закашлялся. — Ты ее это, в глаз давай лупи. Надо так надо — не препятствую. Я уколол почти не глядя. Как-то тяжело оказалось переступить эту черту, хотя казалось-бы, что за черта такая? Тюремных татуировок на теле Всеволода было много, вернее, как я уже сказал, он был покрыт ими совершенно весь. Все они были разных кондиций, выполнены в разное время разными мастерами в разных тюрьмах и лагерях. Были несколько набитых еще «на малолетке», корявых и поплывших местами. Но женщина в чалме была наколота гением. Настоящий мастер изваял ее и казалось, что она действительно следит за тобой не мигая, а когда ее хозяин шевелился, казалось, что она дышит. Вот почему я не мог сделать укол. За ночь я конечно пообвыкся с ней и уколы Всеволоду сквозь нее давались мне все легче, хотя к утру ее шея и грудь от полутора десятков уколов припухли и покраснели. Всеволод несколько раз повторил, что я не видел еще собор Василия Блаженного у него на спине, и я бы обязательно впечатлился и им, но собор я так и не увидел. Вор, попавший ко мне в блок той ночью, был человеком авторитетным, в местах лишения свободы провел тридцать лет. Делать мне особо было нечего, ночь я провел в блоке и до утра больше никого не привезли. Всю ночь мы проговорили. Конечно, говорил больше Всеволод, а я слушал. Никогда меня не впечатляла блатная романтика, ни до ни после, но одна история рассказанная им в ту ночь крепко сидит у меня в голове. Почти двадцать лет прошло, а я так и не смог решить для себя, правда ли она.

Сева рос в хорошей, номенклатурной семье. Дом — полная чаша. Сверстники, такие-же как он, окружали его и жил он на улице Липской, в пятиэтажном доме для ответственных работников. К этому всему прилагались пайки, государственная дача, Волга. Впереди ждали институт, качественный, спланированный брак и карьера советского дипломата или юриста. Но жизнь, как это бывает чаще всего, распорядилась иначе. Его отца, чиновника Минтранса, убили. Убили глупо, среди белого дня, когда в субботу он вышел за минералкой в магазин расположенный на первом этаже их же дома. Деталей Всеволод не рассказал, но из его слов я понял, что у входа в магазин папа повздорил с двумя какими-то выпившими парнями и в процессе ссоры один из парней толкнул его в грудь. Грузный чиновник средних лет сделал шаг назад и оступившись, упал. Затылком он ударился о гранитную бровку. Перелом основания черепа, мгновенная смерть. Парня судили, да что толку. Все покатилось вниз. Обычная история — сначала пропали спецпайки, за ними один за другим начали исчезать друзья дома. Выяснилось, что своего у семьи почти ничего не было. Волгу отогнали в минтрансовский гараж почти сразу, а осенью должны были отобрать и дачный дом. Мать, не работавшая в своей жизни ни дня, начала пить.

В августе Сева с мамой последний раз поехали на дачу.

Ехали долго, в душной и вонючей электричке, первый раз так ехали. Мать всю дорогу сидела зажмурившись. Сойдя на своей станции, они увидели двух почему-то вооруженных солдат и перетянутого ремнями офицера, который стоял в конце платформы заложив руки за спину. Стародачный поселок будоражился слухами — в их округе ловили дезертиров. Никто не знал ни сколько их, ни когда и куда они бежали, вообще ничего. Слово «дезертир» звучало звонко и страшно, как будто чугунный канализационный люк упал на брусчатку. Де-зер-тир. Когда они приехали, уже вечерело. Спать легли почти сразу. В час ночи в дверь тихонько постучали. — Кто там? — по пьяному, надтреснутому голосу матери, Сева понял что ей соверешенно все равно «кто там». — Откройте, ради Бога, человеку плохо. Мать не раздумывая ни секунды, открыла. Люк упал. Их было двое. Два ошалевших сначала от бесконечных побоев и издевательств, а после от своей пьяной безнаказанности худеньких, лысых пацана. Они бежали из своей части с оружием и уже третий день прятались в окрестных лесах — партизанили, — как позже, в милиции, скажет Сева. Дальнейшие ужасные подробности я, с вашего позволения, опущу. Вкратце передам суть. Сначала солдатики съели продукты привезенные мамой и Севой из города, потом выпили наливку, оставленную отцом еще прошлым летом. Все это время Сева и его мама просидели на кухне, за столом. Пока один из уродов щуровал по немаленькому дому, выворачивал ящики, жрал руками, пил спиртное из горла, второй сидел с автоматом на коленях в паре метров за спиной перепуганного Севы и его совершенно равнодушной, закаменевшей матери. Потом они менялись.

Через час после своего вторжения дезертиры по очереди изнасиловали Севину мать. Тогда четырнадцатилетний мальчик, давший себе слово, что он никогда и никому больше не даст обидеть никого из своих близких, зарубил беглых солдат каминной кочергой. Первого он убил прямо на матери, причем она увидев сына краем глаза, принялась плакать и стонать сильнее, чтобы солдат не услышал шагов Севы, а второго мальчик убил ударом в лицо этой-же кочергой, когда воин облегчившись, возвращался со двора. Потом Сева с мамой до утра пытались расчленить и закопать в саду двух бывших солдат Советской армии. Севу посадили в колонию для несовершеннолетних. Мама за два месяца умерла от лейкемии, квартиру на Липках отобрала старшая сестра отца. Вот и все. Такая история.