Карел Чапек - Рассказы и очерки

— Был и у меня любопытный медицинский случай, — заговорил в свою очередь упицкий доктор. — У нас в Упе, за гавловицким мостом, в корнях верб и ольхи жил старик водяной. Звали его Иодгал. Брюзга, ворчун, страшилище, нелюдим; случалось, наводнение устраивал и даже детей топил во время купанья.

Словом, его присутствие в реке никому радости не доставляло.

Как-то раз осенью приходит ко мне на прием старичок в зеленом фраке и с красным галстуком на шее; охает, чихает, кашляет, сморкается, вздыхает, потягивается, бормочет:

— Простудился я, дохтур, насморк схватил. Здесь ноет, тут колет, спину ломит, суставы выворачивает, кашлем всю грудь разбило, нос заложило так, что не продохнешь. Помогите, пожалуйста.

Выслушал я его и говорю:

— У вас ревматизм, дедушка; я дам вам вот эту мазь, то есть линаментум, чтоб вы знали; но зто не все. Вам нужно быть в теплом, сухом помещении, понимаете?

— Понимаю, — проворчал старик. — Только намет сухости и тепла, молодой господин, не выйдет.

— Почему же не выйдет? — спрашиваю.

— Да потому, господин дохтур, что я — гавловицкий водяной, — отвечает дед. — Ну как же я так устрою, чтобы в воде сухо и тепло было? Ведь мне и нос-то вытирать водной гладью приходится. В воде сплю и водой накрываюсь. Только вот теперь, на старости лет, стал из мягкой воды постель себе стелить вместо твердой, чтобы не так жестко лежать было. А насчет сухости и тепла — трудно.

— Ничего не поделаешь, дедушка. В холодной воде с таким ревматизмом вам быть вредно. Старые кости тепла требуют. Сколько вам лет-то, господин водяной?

— Охо-хо, — забормотал старик. — Я ведь, господин дохтур, еще с языческих времен на свете живу. Выходит несколько тысяч лет, а то и побольше. Да, немало пожил!

— Вот видите, — сказал я. — В ваши годы, дедушка, вам бы поближе к печке. Постойте, мне пришла в голову мысль! Вы слышали о горячих ключах?

— Слыхал, как не слыхать, — проворчал водяной. — Да ведь здесь таких нету.

— Здесь нет, но есть в Теплице, в Пиштьянах, еще кое-где. Только глубоко под землей. И горячие ключи эти, имейте в виду, как будто нарочно созданы для больных ревматизмом старых водяных. Вы просто-напросто поселитесь в таком горячем источнике, как местный водяной, и заодно будете лечить свой ревматизм.

— Гм, гм, — промолвил дедушка в нерешительности. — А какие обязанности у водяного горячих ключей?

— Да не особенно сложные, — говорю. — Подавать все время горячую воду наверх, не позволяя ей остынуть. А излишек, выпускать на земную поверхность. Вот и все.

— Это бы ничего, — проворчал гавловицкий водяной. — Что ж, поищу какой-нибудь такой ключ. Премного благодарен вам, господин дохтур.

И заковылял из кабинета. А на том месте, где стоял, лужицу оставил.

И представьте себе, коллеги, — гавловицкий водяной оказался настолько благоразумным, что последовал моему совету: поселился в одном из горячих источников Словакии и выкачивает из недр земли столько кипятку, что в этом месте непрерывно бьет теплый ключ. И в горячих водах его купаются ревматики, с большой для себя пользой. Они съезжаются туда лечиться со всего света.

Последуйте его примеру, господин Мадияш, — исполняйте все, что мы, врачи, вам советуем.

— У меня тоже был один интересный случай, — заговорил доктор из Горжичек. — Сплю я раз ночью как убитый, — вдруг слышу кто-то в окно стучит и зовет: "Доктор! Доктор!"

Открываю окно.

— В чем дело? — спрашиваю. — Я кому-нибудь понадобился?

— Да, — отвечает мне какой-то встревоженный, но приятный голос. — Иди! Иди, помоги!

— Кто это? — спрашиваю. — Кто меня зовет?

— Я, голос ночи, — послышалось из мрака. — Голос лунной ночи. Иди!

— Иду, иду, — ответил я, как во сне, и поспешно оделся.

Выхожу из дома — никого!

Признаюсь, я струхнул не на шутку.

— Эй! — зову вполголоса. — Есть тут кто-нибудь? Куда мне идти?

— За мной, за мной, — нежно простонал кто-то невидимый.

Пошел я на этот голос прямо по целине, не думая о дороге, сперва росистым лугом, потом бором. Ярко светила луна, и все застыло в ее холодных лучах.

Господа, я знаю здешние края как свои пять пальцев; но той лунной ночью окружающее казалось чем-то нереальным, какой-то феерией. Иной раз узнаешь какой-то другой мир в самой знакомой обстановке.

Долго шел я на этот голос, вдруг вижу: да ведь это Ратиборжская долина, ей-богу.

— Сюда, сюда, доктор, — опять послышался голос.

Будто блеснув, всплеснула речная волна, и стою я на берегу Упы, на серебристом лугу, залитом луной.

А посередине луга что-то светится: не то тело, не то просто туман; и слышу я — не то тихий плач, не то шум воды.

— Так, так, — говорю успокоительно. — Кто же мы такие и что у нас болит?

— Ах, доктор, — произнесла дрожащим голосом маленькая светящаяся туманность. — Я — просто вила, речная русалка. Мои сестры плясали, и я плясала с ними, как вдруг, сама не знаю почему, — может, о лунный луч споткнулась, может, поскользнулась на блестящей росинке, — только очутилась я на земле: лежу и встать не могу, и ножка болит, болит…

— Понимаю, мадемуазель, — сказал я. — У вас, как видно, фрактура, иначе говоря — перелом. Надо привести в порядок… Значит, вы — одна из тех русалок, что танцуют в этой долине? Так, так. А попадется молодой человек из Жернова или Слатины, вы его закружите насмерть, да? Гм, гм. А знаете, милая? Ведь это безобразие. И на этот раз вам пришлось дорого за него заплатить, правда? Доигрались?

— Ах, доктор, — застонала светлинка на лугу, — если б вы только знали, как у меня ножка болит!

— Конечно, болит, — говорю. — Фрактура не может не болеть.

Я стал на колени возле русалки, чтоб осмотреть перелом.

Уважаемые коллеги, я вылечил не одну сотню переломов, но скажу вам: с русалками трудно иметь дело. У них все тело сплошь из одних лучей, причем кости образованы так называемыми жесткими лучами; в руку взять нельзя: зыбко, как дуновение ветерка, как свет, как туман. Извольте-ка это выпрямить, стянуть, забинтовать! Доложу вам, дьявольски трудная задача. Попробовал было паутинками обматывать, — кричит: "Ой-ой-ой! Режут, как веревки!" Хотел иммобилизировать сломанную ножку лепестком цветка яблони, — плачет: "Ах, ах, давит, как камень!" Что делать? В конце концов снял я блик, металлический отблеск с крыльев стрекозы, или либеллы, и приготовил из него две дощечки. Затем разложил лунный луч, пропустив его сквозь каплю росы, на семь цветов радуги, и самым нежным из них, голубым, привязал эти дощечки к сломанной русалочьей ноге.

Это было сущее мученье! Я весь вспотел; мне стало казаться, что полная луна жарит, как августовское солнце. Покончив с этой работой, сел рядом с русалкой и говорю: