Владимир Набоков - Ада, или Эротиада

Ван, в котором розовый дым вишневого цветения неизменно возбуждал состояние влюбленности, решил потратить кучу внезапно образовавшегося времени перед отъездом в Америку на двадцатичетырехчасовой курс лечения на самой модной и наиболее чудодейственной в Европе Вилле Венера; однако за долгий путь в древнем, обитом плюшем, источавшем слабые ароматы (мускус? турецкий табак?) лимузине, который он, как всегда, нанял для поездок по Европе в «Албании», обычно предпочитаемом в Лондоне отеле, иные тревожные, хоть и не вседовлеющие чувства примешались к тупому вожделению. Мерно покачиваясь в автомобиле — ноги в домашних туфлях на удобной подставке, рука в приоконной шлейке, — Ван вспоминал первую свою поездку в Ардис, пытаясь сделать то, что иногда сам рекомендовал пациенту для тренировки «мускулов сознания», а именно: заставить себя погрузиться в прошлое, не просто вернуться в строй мыслей, что предшествовал радикальной перемене в жизни, но в состояние полного неведения относительно самой перемены. Ван понимал, что это невозможно, что ничего, кроме упорных попыток, у него не получится, ведь не запомнил бы он всей прелюдии к Аде, не переверни жизнь очередную страницу и не заставь новые горящие слова воссиять в памяти сквозь все времена. Интересно, вспомнит ли он когда и эту ничем не примечательную поездку. Эту позднюю весну в Англии с застывшими в вечернем небе литературными ассоциациями. Встроенный канореон (старомодное музыкальное устройство, лишь недавно упраздненное смешанной англо-американской комиссией) передавал душещипательную неаполитанскую песню. Что он? Кто он? Почему он? Ван размышлял над своей нерадивостью, несуразностью, душевной заброшенностью. Над своим одиночеством и о страстях и опасностях, с ним сопряженных. Смотрел через стеклянную перегородку на жирные, налитые здоровьем, основательные складки на загривке у шофера. Не званные, текли чередой лица: Эдмунд, Эдмонд, незатейливая Кордула, фантастически запутанная Люсетт и дальше автоматически, по ассоциации, порочная девчонка из Канн по имени Лизетт с грудками, точно два хорошеньких нарывчика, чьими хрупкими прелестями в передвижной купальне распоряжался здоровенный вонючий братец.

Ван выключил канореон и вынул себе бренди из-за отдвижной панели, отпил прямо из бутылки, так как все три стакана были немыты. Ощутил себя будто в кольце валящихся вековых деревьев и диких чудовищ — олицетворения недостигнутых или недостижимых задач. Одной из них была Ада, от которой, он знал, не отступится никогда; ей при первом же трубном гласе судьбы он сдаст всего себя без остатка. Второй был его философский труд, столь странно тормозимый его же сильной стороной — оригинальностью литературного стиля, которым-то и выражена единственная и неприкрытая правдивость автора. Надо было все писать по-своему, но коньяк оказался чудовищен, и история мысли ощетинилась штампами, но именно эту историю ему и предстояло одолеть.

Ван понимал, что он не вполне ученый муж, однако художник до мозга костей. Парадоксальным и ненужным образом это проявилось в его «научной карьере», в его небрежно-высокомерном чтении лекций, в его ведении семинаров, в его опубликованных докладах о расстроенности ума, так что, начав этаким вундеркиндом, когда ему не было еще и двадцати, уже к тридцати одному году Ван достиг «почестей» и «положения», каких многие неимоверно трудолюбивые ученые не достигают и к пятидесяти. В самые черные моменты — как теперь — он объяснял, хотя бы частично, свой «успех» своим происхождением, достатком, многочисленными пожертвованиями, которые (как бы в развитие чрезмерного одаривания им неимущих и нищих, прибиравших номера, водивших лифты, улыбавшихся ему в коридорах отелей) он потоком обрушивал на нуждающиеся учебные заведения, на их учащихся… Возможно, Ван Вин не слишком заблуждался в своих мрачных догадках; ибо на нашей Антитерре (да и, судя по его трудам, на Терре тоже) всякое сверх меры усердное руководство, если только не тронуть ему душу внезапно возведенным новым зданием или бурным потоком финансовой помощи, предпочтет безопасную серую ученую посредственность подозрительной яркости всякого В.В.

Под соловьиные трели Ван прибыл в сказочно-постыдное место своего назначения. Как обычно, он испытал прилив похотливого возбуждения, едва автомобиль въехал в дубовую аллею меж двух рядов жизнерадостных статуй с фаллосами «на караул». Желанный завсегдатай вот уж пятнадцать лет, он даже не удосужился «протелефонировать» (новый общепринятый термин) о своем приезде. Его хлестнуло лучом прожектора: увы, нынче ночью у них гала-представление!

Обычно члены клуба велели шоферам припарковываться на специальной стоянке рядом с караульной, где оборудовалась приличная закусочная для прислуги с безалкогольными напитками и парой недорогих и непритязательных шлюшек. Но в эту ночь громадные полицейские машины заполнили гаражные отсеки, наводнив даже близлежащую рощицу. Велев Кингсли немного подождать под дубами, Ван, надев bautta [464], отправился на разведку. Любимая, в окружении стен, дорожка вскоре вывела его к широкой поляне, зеленым бархатом ведущей к большому дому. Повсюду горели веселые фонари и было многолюдно, как на Парк-авеню, — сравнение явилось тотчас, так как методы маскировки здешних хитроумных сыщиков были того же свойства, что у него на родине. Кое-кого из этих типов Ван даже внешне узнал — они патрулировали у отцовского клуба в Манхэттене всякий раз, когда славный Гамалиил (не переизбранный на четвертый срок), пребывая в состоянии скрытого от общественности слабоумия, там ужинал. Агенты изображали то же, что и обычно, — торговцев грейпфрутами, черномазых лавочников, предлагавших бананы и банджо, допотопных, или по крайней мере неуместных, «переписчиков бумаг», семенивших кругами к подозрительного вида конторам, а также неустанно передвигающихся читателей русских газет, притормаживающих на миг в отрешенности и снова, прикрывшись широко развернутой газетой «Эстотийскiя вести», продолжающих движение. Ван вспомнил, что г-н Александер Скрипатч, нынешний президент Объединенных Америк, родом из восторженных русских, как раз прилетел в Англию на встречу с королем Виктором; и не без оснований решил, что эти оба тоже здесь где-то в толпе.

Комизм узнаваемости агентов (что хоть и отвечало их допотопному взгляду на тротуарный надзор, но смотрелось нелепо здесь, в ярко иллюминированных лабиринтах английских оград) смягчал крайнее разочарование Вана, которого уж мысль, что придется заняться шалостями с этими историческими персонажами или довольствоваться бравыми девицами, каких те попробовали и забраковали, приводила в жестокое содрогание.