Владимир Набоков - Ада, или Эротиада

— Смотри-ка, цыгане! — шепнула она, указывая на три темных фигурки: двое мужчин, у одного в руках лестница, и ребенок, а может, карлик, крадучись пробирались по светлевшей лужайке.

Заметив свечи в окне, они дали деру, а тот, что поменьше, двигался à reculons [118], как фоторепортер.

— Я нарочно осталась, хотела, чтоб и ты остался тоже… так что совпадение не случайное, — сказала Ада или позже утверждала, что сказала, — а он все продолжал ласкать ее струящиеся волосы, разглаживая и сминая на ней ночную рубашку, еще не смея проникнуть рукой под и в, однако уже осмелившись пройтись по податливым ягодичкам, но вот еле слышно охнул диван, она опустилась на пятки к нему на руку, и рухнул воспламененный карточный домик. Она повернулась к нему, и вот уж он стал покрывать поцелуями ее обнаженное плечо, прижимаясь, как тот солдат в очереди.

Впервые про этого солдата слышу. Я-то думал, что старый мистер Нимфопопкинс был моим единственным предшественником.

Прошлой весной. Поездка в город. Утренний спектакль во французском театре. Мадемуазель куда-то дела билеты. Этот бедолага, верно, решил, что «Тартюф» — имя шлюхи и что это стриптиз.

Ce que n'est pas si bête, au fond. Что, по существу, не так уж лишено смысла. Итак. В той сцене с Горящим Амбаром…

— Что в той сцене?

— Ничего. Продолжай!

— Ах, Ван, в ту ночь, когда мы рядом стояли на коленках при свечах, точно Молящиеся Детки из жутко пошлого фильма, выставив две пары сморщенно-мягоньких, некогда мартышечьих, пяток, — вовсе не как привет Бабусе с рождественской открытки, а Премудрому Змию на радость и удивление, помнится, меня так и подмывало задать тебе один чисто познавательный вопрос, ведь, скосив глаза, я…

Не сейчас, сейчас это не самое привлекательное зрелище, а вот-вот сделается и того хуже (или о том же, но иначе).

Ван никак не мог понять, на самом ли деле она так невежественна или же она чиста, как ночное небо — теперь уж без багряных отблесков, — или это богатый опыт подсказывает ей такую холодную игру. На самом деле это значения не имело.

Погоди, не сейчас, приглушенно выдохнул он.

Она настаивала: скажи-и-и-и, почему-у-у-у…

Он ласкал всей мякотью губ, parties très charnues — в образе страсти наших сестрицы с братцем, разъединяя на пряди ее мягкие, длинные, спадавшие почти до самой поясницы (если она вот так, как сейчас, откидывала голову назад) темные шелка, пробиваясь слева к манящему теплой постелькой сплениусу. (Нет необходимости здесь, как и в других местах — подобный пассаж уже попадался, — загрязнять естественную чистоту стиля всякой непонятной анатомической терминологией, каждому психиатру известной со студенческой скамьи. Позднейшая приписка рукою Ады.)

— Почему-у-у… — повторила она, когда он алчно приблизился к своей бледной и жаркой цели.

— Скажи, почему, — совершенно отчетливо, но каким-то не своим голосом произнесла она, а его рука уже, нырнув к ней под мышку, блуждала дальше, большим пальцем придавливая сосок так, что у нее засвербило в нёбе: звонок к горничной из романов георгианской эпохи… немыслим при отсутствии ellectricita [119] …

(Протестую. Нельзя. Это запрещается даже на литовском и на латинском. Приписка Ады.)

— …почему…

— Спрашивай! — вскричал Ван, только не смей все портить (мое упивание тобой, сплетание с тобой).

— Скажи, почему, — спросила она (требовательно, с вызовом, пламя одной свечки потрескивало, одна диванная подушка валялась на полу), — почему у тебя там так наливается и твердеет, когда ты…

— У меня где? Когда я что?

Вместо объяснения она тактично, тактильно покрутила животиком, прижимаясь к нему, все еще почти не изменив позы, на коленках, длинные волосы упали на лицо, глаз сквозь них глядел ему куда-то в ухо (к тому моменту в их действиях царил уже полный хаос).

— Повтори! — крикнул он, будто она была совсем далеко, лишь отражение в темном окне.

— Сейчас же покажи! — строго приказала Ада.

Он сбросил с себя подобие шотландского наряда, и тон ее сразу же сделался совершенно иным.

— Боже мой! — воскликнула она с детским изумлением. — С него кожица сошла, он горит весь! Тебе больно? Тебе, наверно, ужасно больно?

— Быстро возьми его рукой! — жалобно выдохнул он.

— Ах, Ван, бедняжка Ван! — причитала Ада тоненько, как наше прелестное дитя разговаривало с кошками, с гусеницами, новорожденными щенками. — Ну да, конечно, ужасно щиплет, и ты думаешь, если я дотронусь, станет лучше?

— Еще бы! — отозвался Ван, «on n'est pas bête à ce point» («ведь есть же и тупости предел», грубое общеупотребительное выражение).

— Географическая карта, — изрекла наша рано расцветшая резонерша, — вот реки Африки! — Ее указательный пальчик проследил русло голубого Нила вплоть до самых джунглей и пустился в обратный путь.

— А это что? Оно гораздо мягче и нежней, чем шляпка красноголовика. Я бы сказала (явное пустословие), похоже на цветок герани, нет, пеларгонии.

— Господи, да все с чем-то схоже! — пробормотал Ван.

— Ах, Ван, как приятно трогать, как мне нравится! Честное слово!

— Да сожми же, глупая гусыня, не видишь — я умираю!

Но наша юная ботаничка не имела ни малейшего представления, как следует обращаться с подобным предметом, — и Ван, доведенный до предела, грубо воткнув его в подол ее ночной сорочки, не смог сдержать стона, испуская сладостную влагу.

В смятении она уставилась на свой подол.

— Не то, что ты подумала, — спокойно сказал Ван. — Это иная жидкость. Поверь, она чиста, как сок травы. Ну вот, с Нилом все в порядке. Точка. Стэнли.

(Интересно, Ван, почему ты так стараешься всю поэзию и необычность нашего прошлого обратить в пошлый фарс? Нет, правда, Ван! Это я говорю правду, именно так все и было. Я чувствовал себя не слишком уверенно, отсюда развязность, самодовольная ухмылка. Ah, parlez pour vous [120]: я утверждаю, дорогой, что пресловутое прослеживание пальцем рельефа твоей Африки вплоть до самого конца света случилось значительно позже, когда этот маршрут мне был прекрасно знаком. Прости, но нет — если бы люди запоминали все одинаково, они бы не были разными людьми. Все у них было бы точь-в-точь. Так ведь мы-то не «разные»! По-французски «думать» и «воображать» — одно и то же слово [121]! Вспомни про doucer, Ван! Ну да, конечно же, я все время думаю об этом, да-да… все это было doucer, дитя мое, рифма моя. Так-то лучше, сказала Ада).

Пожалуйста, рассказывай дальше!

Ван распластался, обнаженный, на диване в замершем свете свечей.

— Давай поспим здесь, — предложил он. — Они не вернутся, пока рассвет не зажжет потухшую дядюшкину сигару.

— У меня рубашечка trempée [122] , — прошептала она.

— Сними, накроемся халатом, как пледом.