Владимир Набоков - Ада, или Эротиада

По некоторому странному поэтическому совпадению они застали Марину с мадемуазель Ларивьер пьющими чай на застекленной, в русском стиле, веранде, где накрывали редко. Наша романистка, уже вполне оправившаяся после недуга, однако все еще пребывавшая в цветистом неглиже, только что закончила читать вслух первый удобоваримый вариант (который завтра предстояло допечатать на машинке) своего нового рассказа потягивающей токай Марине, которая пребывала в le vin triste [157]и была глубоко подавлена самоубийством джентльмена «аи сои rouge et puissant de veuf encore plein de sève» [158], который, напуганный, так сказать, страхом своей жертвы, слишком сильно сдавил шейку девочки, изнасилованной им в порыве «gloutonnerie impardonnable» [159].

Выпив стакан молока, Ван внезапно ощутил такой прилив сладкой истомы, наполнившей все члены, что решил немедля отправиться спать.

— Tant pis [160], — проговорила Ада, жадной рукой потянувшись за кексом (по-английски fruit cake). И полюбопытствовала: — В гамак?

Едва стоявший на ногах Ван покачал головой и, поцеловав скорбно протянутую Мариной руку, удалился.

— Tant pis, — повторила Ада и в своей неукротимой ненасытности принялась густо мазать маслом увесистый кусок кекса — поверх шершавой, позолоченной желтком поверхности, инкрустированной изюмом, дягилем, вишневыми цукатами, цедрой.

Мадемуазель Ларивьер, с содроганием сердца и с отвращением следившая за действиями Ады, заметила:

— Je rêve. Il n'est pas possible qu'on mette du beurre par-dessus tout cette pâte britannique, masse indigeste et immonde! [161]

— Et ce n'est que la primière tranche! [162]— заявила Ада.

— Не хочешь ли посыпать корицей свою lait caillé [163] ? — спросила Марина. — Знаете, Бэлль (обращаясь к мадемуазель Ларивьер), — она называла это «попесочить снежок», когда была малюткой.

— Малюткой она вовсе не была! — патетически возразила Бэлль. — Еще ходить не умела, а уж готова была сломать хребет своему пони!

— Интересно, — сказала Марина, — сколько миль вы отмахали, что наш атлет до такой степени сдох?

— Семь всего лишь, — ответила Ада, улыбчиво жуя.

Солнечным сентябрьским утром, когда деревья еще хранили зеленую листву, но уже начали появляться по канавам и рвам астры и мелколепестники, Ван уезжал в Ладогу, Сев. Ам., чтобы провести там две недели с отцом и тремя репетиторами, прежде чем вновь приступить к занятиям в холодной Луге, штат Майн.

Ван поцеловал Люсетт в обе ямочки и потом еще в шейку — и подмигнул чопорной Ларивьер, обратившей свой взор к Марине.

Настала пора отправляться. Его провожали: Марина в своем шлафроке; Люсетт, ласкавшая (за неимением лучшего) Дэка; мадемуазель Ларивьер, еще не подозревающая, что Ван оставил в доме книгу, которую она подарила ему накануне с дарственной надписью; десятка два щедро одаренных чаевыми слуг (среди которых мы углядели посудомоя Кима с фотоаппаратом) — чуть ли не все население дома, кроме Бланш, сославшейся на головную боль, и Ады, которая просила ее извинить, поскольку обещала навестить в то утро какого-то старого немощного селянина (Ах, какая девочка, до чего добрая душа — так пылко, так мудро подметила Марина).

Черный дорожный сундук и черный чемоданчик и черные тяжеленные гантели Вана были погружены в багажник семейного авто; Бутейан надел явно великоватую капитанскую фуражку и виноградно-синие защитные очки; «remouvez votre [164]задницу, я сяду за руль», — сказал Ван, и лето 1884 года закончилось.

— Она душевно покатит, сэр, — заверил Бутейан на своем странноватом, старомодном английском. — Tous les pneus sont neufs [165], но, увы, на дороге множество камней, а юность стремится к скорости. Месье следует поостеречься. Не знают скромности ветра пустынных мест. Tel un lis sauvage confiant au désert… [166].

— Да вы, право, говорите, точно слуга в старомодной комедии! — сухо заметил Ван.

— Non, Monsieur, — отвечал Бутейан, придерживая на голове фуражку. — Non. Tout simplement j'aime bien Monsieur et sa demoiselle [167].

— Если, — сказал Ван, — вы имеете в виду малютку Бланш, я посоветовал бы вам цитировать Делиля {55} не мне, а своему сынку, это он валяет ее каждый Божий день.

Старый француз бросил на Вана косой взгляд, пожевал губами (chewed his lips), но ничего не сказал.

— Вот здесь надо бы на пару минут остановиться, — сказал Ван, лишь только доехали до Лесной Развилки как раз за Ардисом. — Хочу набрать грибов для папеньки, кому непременно передам от вас поклон (Бутейан изобразил некий жест признательности). Этот чертов ручной тормоз наверняка поставили еще до того, как Людовик XVI переселился в Англию. {56}

— Требует смазки, — заметил Бутейан и взглянул на часы. — О да, времени вполне достаточно, чтоб поспеть на поезд 9.04.

Ван ринулся в густые заросли. Его наряд — шелковая рубашка, бархатный пиджак, черные бриджи и жокейские сапоги со шпорами-звездочками — был вряд ли удобен, когда прйчйр фхДсу ьйхйм пшцчА и хшьйо цикъыщнАь Аде в естественно образованной кронами осин беседке; они щчумуршД в хзБЁщпп, после чего она сказала:

— Да, чтоб не забыть! Вот тебе шифр нашей переписки. Выучи наизусть, а листок съешь, как подобает предусмотрительным шпионам.

— До востребования — в оба конца! Жду три письма в месяц, не меньше, любимая моя белоснежка!

Впервые в жизни он видел ее в таком ослепительном платье, тонком, почти как ночная рубашка. Волосы она заплела в косу и, как ему показалось, была похожа на юную сопрано Марию Кузнецову {57} в сцене с письмом из оперы Чшщайкова «Онегин и Ольга».

Ада по мере девичьих сил тщилась сдержать, отвести рыдания, переводя их в возглас удивления, указывая на какое-то мерзкое насекомое, пристроившееся на стволе осины.

(Мерзкое? Мерзкое? Да это был только что открытый, фантастически редкий экземпляр Nymphalis danaus Наб. из рода ванесс, оранжево-бурая, с черно-белыми передними кончиками крыльев, по окраске напоминавшая, как выяснил ее открыватель, профессор вавилонского колледжа в Небраске, не собственно бабочку «монарха», а этого «монарха» видом бабочки «вице-король», одной из известных и искусных ее имитаторш. Гневная приписка Ады.)

— Завтра, бабочка моя, — с горечью сказал Ван, — ты придешь сюда со своим зеленым сачком.

Она покрыла поцелуями его лицо, она целовала его руки и снова губы, веки, мягкие темные волосы. Он обцеловывал ей ноги, колени, ее мягкие темные волосы.

— Когда же, любимый, когда же снова? В Луге? Калуге? Ладоге? Когда, где?

— Не то, нет, не то! — воскликнул Ван. — Главное, главное, самое главное… чтоб ты была мне верна, будешь мне верна?

— Не плюйся, любимый, — проговорила с тусклой улыбкой Ада, смахивая следы многочисленных «т», и «б», и «в». — Не знаю. Я обожаю тебя. Никогда не полюблю другого, как тебя, никогда, нигде, ни в земной, ни в загробной жизни, ни в Ладоре, ни на Терре, где, как говорят, бродят наши души. Но! Но, мой Ван, мой любимый, я чувственна, я жутко чувственна и не знаю, честное слово, qu'y puis-je? [168]О Боже, не проси меня, в школе есть девочка, она в меня влюблена, я не соображаю, что говорю…