Владимир Набоков - Ада, или Эротиада

Ее нос, сделавшись на ирландский манер шире, теперь уж не походил на Ванов; но линия его явно стала круче и кончик был, казалось, чуть больше вздернут, и выявилась маленькая вертикальная впадина, которой Ван у двенадцатилетней холмовзбирательницы не припоминал.

Теперь при ярком свете был заметен у нее между носом и верхней губой едва различимый, темный, шелковистый пушок (сродни тому, что покрывал ее предплечья), который, как утверждала Ада, был обречен на удаление при первом же визите в косметический кабинет нынешней осенью. От присутствия помады губы ее стали теперь невыразительно тусклы, что по контрасту усиливало внезапность очарования, стоило в момент веселья или алчного аппетита обнажиться влажно поблескивавшим крупным зубам, пунцово-сочному языку и нёбу.

Теперь, как и тогда, ее шея оставалась источником самого неповторимого, самого пронзительного восторга, в особенности если она распускала волосы по плечам и изредка сквозь черные блестящие пряди просвечивала мельком кожа, теплая, белая, желанная. Брызги кипятка и комариные укусы перестали ей досаждать, но Ван обнаружил у Ады вдоль позвоночника, чуть ниже талии, бледный, в дюйм длиной, след глубокой царапины, оставленной прошлым августом невесть откуда взявшейся булавкой — а может, колючим прутиком средь гостеприимного сена?

(Какой ты жестокий, Ван!)

На тайном этом островке (запретном месте для воскресных парочек, поскольку был он собственностью Винов, и объявление с невозмутимостью гласило, дескать «нарушители рискуют пасть от пули стрелка-любителя из Ардис-Холла»; фразеология Дэна) растительность состояла из трех вавилонских ив, окаймленных ольховой порослью, и многотравия, включавшего рогоз, аир и еще немного тайника с пурпурными губками, над которым, будто над щенком или котенком, склонялась Ада, что-то ласково приговаривая. Под покровом нервно трепещущей ивовой листвы Ван производил свой обзор.

Плечи у нее были нестерпимо грациозны: никогда бы не позволил жене при таких плечах носить наряды без бретелей, хотя не ей быть мне женой. В английской версии весьма комичного повествования Мопарнас герой Ренни говорит Нелл: «Позор и мрак нашей аномальной связи канет вместе с нами в самую глубину Ада, куда царственным перстом своим укажет нам путь Отец Небесный». По совершенно непонятной причине хуже всего получаются переводы не с китайского, а с наияснейшего французского.

Ее соски, теперь вызывающе пунцовые, были окружены нежными темными волосками, которые также предстояло удалить, так как они, по ее словам, unschicklich [203]. Откуда только, недоумевал Ван, выкопала она такое жуткое словцо? Груди ее были прелестны, белые, налитые, но ему почему-то нравились те ее девчоночьи маленькие, нежные бугорочки с неоформившимися, неяркими бутончиками.

Он узнавал уже знакомое, только ей присущее, восхитительное втягивание плоского девичьего живота, его неповторимую «игру», открыто радостные усердия косых мышц, «улыбку» ее пупка, — пользуясь выражением из лексикона любителей танца живота.

Однажды он захватил с собой бритвенный прибор и помог ей счистить три островка растительности на теле.

— Я твой Шехерез, — говорил он, — а ты моя Ада, и вот наш зеленый молельный ковер.

Поездки на тот островок навечно запечатлелись в их памяти о том лете и в таких сплетениях, которые уж не суждено было распутать. Им виделось, как они обнявшись стоят там нагие, в убранстве колышущихся лиственных теней и, глядя, как несет их по течению в красной лодке среди мозаичного колыхания отраженной в воде ряби, машут, машут платками; и это загадочное смешение последовательностей казалось еще странней, так как лодка, все время удаляясь, одновременно к ним приближалась, дробились весла, преломляясь в воде, рябь солнечных бликов устремлялась вспять, подобно тому, как крутятся назад в стробоскопическом эффекте колеса проплывающего мимо карнавального шествия. Время дурачило их, побуждая одного задавать памятный вопрос, вынуждая другого произносить забытый ответ, и как-то раз в ольховой чаще они обнаружили подвязку, бесспорно, принадлежавшую Аде, отрицать этого она не смела, однако Ван знал наверняка, никак не могла она оказаться на Аде тогда, в те летние бесчулочные прогулки на волшебный остров.

Ее красивые, сильные ноги, пожалуй, стали длинней, однако по-прежнему хранили ту нимфеточную глянцевую бледность и гибкость. Она и сейчас могла захватить губами большой палец ноги. На подъеме правой ноги и на запястье левой руки у нее были маленькие, не слишком заметные, но вечные и священные родинки, подобные тем, которыми были отмечены его правое запястье и левая ступня. Ада начала было красить ногти «Лаком Шехерезады» (весьма модным увлечением «восьмидесятых»), но так как в вопросах личного туалета грешила неряшливостью и забывчивостью, лак с ногтей облетал, оставляя непристойно светлые пятна, потому Ван посоветовал ей вернуться к «долаковому периоду». В качестве компенсации он купил ей в Ладоре (в этом маленьком прелестном курортном местечке) золотой браслет-цепочку на ногу, но она потеряла цепочку во время одного из их неистовых свиданий и неожиданно ударилась в слезы, стоило Вану сказать, что, мол, ничего, когда-нибудь после другой любовник отыщет.

Ее блистательный ум, ее одаренность. Конечно же, она изменилась за эти четыре года, но и он соответственно менялся в эти годы, так что их мысли и чувства сохраняли обоюдное созвучие, как продолжалось и после, и всегда, сколько б ни было меж ними разлук. Ни в одном не осталось и следа дерзости Wunderkind 'а образца 1884 года, но по книжности своего интеллекта оба теперь до абсурдности сильней превосходили своих сверстников, чем в детские годы; собственно говоря, Ада (родившись 21 июля 1872 года) уже закончила частную школу, в то время как Ван, будучи старше на два с половиной года, к концу 1889 года надеялся получить степень магистра. Может, речь Ады и поутратила свой прежний блеск и азарт, и уже проглядывали в ней первые смутные признаки того, что она впоследствии назовет «роковым пустословием» (пустоцветностью), — во всяком случае, в ретроспекции; однако природный ее ум обрел большую глубину, казалось, его внутренние, глубинные, до странности «метэмпирические» [204](по выражению Вана) токи внутренне усиливали и тем обогащали простейшее выражение ее простейшей мысли. Читала она так же, запоем и без разбора, как и он, однако каждый определял для себя «любимую» тему — он избрал террологическую отрасль психиатрии, она — драматургию (в особенности русскую), и эта «страсть», как считал он, в ее случае была «в масть», но надеялся, что увлечение временно и пройдет. Ее флоромания, увы, еще продолжалась; но после того как в 1886 году д-р Кролик скончался в собственном саду от сердечного удара, она опустила всех своих выживших куколок в гроб, где возлежал он, по ее словам, как in vivo [205], цветущий и румяный.