Владимир Набоков - Ада, или Эротиада

— Видишь ли, я теперь отдыхаю после знойного романа, который был у меня в Лондоне с моей партнершей, помнишь, ты прилетал на последний спектакль, я танго с ней танцевал?

— Помню, ну да! Так ты забавно сказал — «отдыхаю».

— По-моему, сэр, вам хватит бренди на сегодня.

— Ну да, ну да, — проговорил Демон, отбиваясь от некого деликатного вопроса, ранее вытесненного из Марининой головы лишь ее неспособностью на сходную догадку, если только не проникнет она через какой-нибудь потайной вход; ведь несообразительность непременно созвучна перенасыщенности; нет ничего полней, чем пустая голова.

— Кто спорит, — продолжал Демон, — посвятить лето отдыху в деревне — это так соблазнительно…

— Свежий воздух и все такое прочее, — подхватил Ван.

— Надо же, юный сынок послеживает за отцом, не много ли тот пьет, — заметил Демон, наливая себе в четвертый раз. — С другой стороны, — продолжал он, грея в пальцах свой с позолоченным ободком неглубокий бокал на тонкой ножке, — пребывание на воздухе при отсутствии летнего увлечения может обернуться унылой скукой, но, я соглашусь, не так уж много приличных девиц имеется по соседству. Есть эта славненькая юная Ласкина, une petite juive très aristocratique [242], но, насколько я знаю, она помолвлена. Между прочим, эта де Прэ утверждает, что ее сын поступил на военную службу и скоро ему предстоит принять участие в достойной сожаления заморской кампании, в которую нашей стране не стоило бы ввязываться. Интересно, останутся ли здесь у него соперники?

— Господи, о чем ты! — искренне воскликнул Ван. — Ада — серьезная юная леди. Нет у нее ухажеров — кроме меня, ça va seins durs [243]. A ну-ка, отец, кто, кто же, кто говорил так вместо «sans dire» [244]?

— Ах это! Кинг Уинг. Когда я полюбопытствовал насчет достоинств его жены-француженки. Что ж, мне приятно слышать такое об Аде. Говоришь, она любит лошадей?

— Она, — сказал Ван, — любит то же, что и наши красавицы: балы, закат, ну и «Вишневый сад».

Тут в комнату собственной персоной вбежала Ада. Да-да-да-да, вот и я! Лучась улыбкой!

Демон, с радужными крыльями, торчащими горбом за спиной, привстал было, но тут же снова плюхнулся в кресло, обхватив Аду одной рукой, в другой сжимая свой бокал и целуя девушку в шею, в голову, вдыхая свежесть племянницы с пылом, дядюшке не свойственным.

— Ах ты Боже мой! — воскликнула Ада (в порыве детского восторга, который Ван воспринял даже, казалось, с большим attendrissment, melting ravishness [245], чем ее ласкавший его отец). — Как рада видеть тебя! Когтями разрывая облака! Он канул вниз, где замок был Тамары!

(Парафраз Лоуденом Лермонтова.)

— Последний раз я имел удовольствие видеть тебя, — сказал Демон, — в апреле, ты была в плаще с черно-белым шарфом, и от тебя прямо-таки разило мышьяковым духом зубоврачебного кабинета. Сообщу приятную новость, доктор Жемчужин женился на своей регистраторше! А теперь, дорогая, серьезно. Я допускаю это платье (узкое, черное, без рукавов), могу вытерпеть эту романтическую прическу, мне не слишком нравятся твои лодочки на босу ногу (on bare feet) и твои духи «Beau Masque» [246]— passe encore [247], но, радость моя, мне гадка, мне отвратительна твоя сине-лиловая губная помада. Пусть это модно в доброй старой Ладоре. Для Манхэттена или Лондона это непристойно.

— Ладно (Океу)! — сказала Ада и, выставив свои крупные зубы, с силой стерла помаду с губ платком, извлеченным из лифа платья.

— Опять-таки провинциальная манера. Следует иметь при себе черную шелковую сумочку. Ну, а теперь блесну своей способностью угадывать: твоя мечта — стать пианисткой и концертировать!

— Ничего подобного, — презрительно сказал Ван. — Это чистый нонсенс. Она совершенно не умеет играть.

— Не имеет значения, — возразил Демон. — Наблюдательность не обязательно мать дедукции. Как бы то ни было, ничего предосудительного в платочке, кинутом на «бехштейн», я не вижу. Ну, любовь моя, не стоит так отчаянно краснеть. Чтоб внести умиротворяющую смешинку, позвольте вам процитировать:

— Напыщенное «не склонна» — авторское; а слон — мой.

— Не может быть! — рассмеялась Ада.

— Наш великий Коппе, — заметил Ван, — конечно, чудовищен, но есть у него один прелестный маленький опус, который наша Ада де Грандфьеф не раз более или менее успешно переиначивала на английский.

— Да ну тебя, Ван! — с несвойственным ей кокетством взорвалась Ада, хватая пригоршню соленых миндалин.

— Послушаем, послушаем! — оживился Демон, подцепив орешек из ее подставленной ладони.

Эта взаимослаженность и согласие жестов, эта веселая искренность семейных встреч, эти ни разу не спутавшиеся марионеточные стропы — их легче описать, чем вызвать в памяти.

— Старые средства повествования, — сказал Ван, — могут пародироваться лишь величайшими и злейшими из художников, но лишь близким родственникам можно простить парафраз выдающихся стихов. Позвольте мне предварить плод усилий кузины — не важно чьей — одним отрывком из Пушкина, чтоб сладить рифму…

— Изгадить рифму! — подхватила Ада. — Любой, даже мой, парафраз — все равно гладкий лист преобразует в гадкий глист, только-то и остается от нежного первородного корешка.

— Чего вполне достаточно, — заметил Демон, — чтоб удовлетворить меня, непритязательного, и милых друзей моих.

— Так вот оно, — продолжал Ван (пропуская мимо ушей, как ему показалось, неприличный намек, поскольку бедное растеньице считалось издревле в Ладоре не столько средством от укусов рептилий, сколько залогом легких родов у слишком юных матерей; но это к слову) — Стишок на случай сохранился; его имею; вот вам он: «Leur chute est lente», всяк их знает…

— Я знаю их! — внедрился Демон:

Прекрасные строки!

— Да, это у Коппе, а вот кузинино, сказал Ван и стал читать:

— Фу-у! — отозвалась стихоплетчица.

— Ничего подобного! — вскричал Демон. — Это «падом листьев» — маленькая восхитительная находка!

Он притянул Аду к себе, та опустилась на подлокотник его Klubsessel [250], и Демон приклеился пухлыми влажными губами к розовому уху, просвечивавшему сквозь густые темные пряди. По Вану пробежала восторженная дрожь.

Теперь наступил черед Марининого появления, и она в платье с блестками, в восхитительной игре света и тени, в приглушенном фокусе лицо, к чему звезды стремятся в зрелости, возникла, простирая руки, в сопровождении Джонса, несшего два подсвечника и одновременно пытавшегося, в рамках приличия, престранным образом незаметно отпихивать ногой назад что-то на него наскакивающее, коричневое, тонущее в тени.