Джордж Дюморье - Трильби

Но преподнесенная нам религия не возымела должного успеха! Только очень глупые маленькие пичужки испугались и заботятся о своем хорошем поведении, а непослушные смеются, перемигиваются, дергают это пугало за седую бороду, когда никто не видит, и вьют себе гнезда из той соломы, которой оно набито (особенно дерзкие птички в черном), выхватывают у него из-под носа все, что им заблагорассудится, и преуспевают. А добрые птахи улетают далеко, может быть, они когда-нибудь найдут себе приют в какой-нибудь счастливой разумной стране, где создатель совсем не похож на нашего. Кто знает?

Я принадлежу к добрым птахам, Трэй, во всяком случае надеюсь, что это так. Во мне живет творческое начало, независимо от того, хочу я этого или нет. Я люблю его в себе — и ничего не могу с этим поделать — самой преданной и мужественной любовью из всех, любовью совершенной, ибо она беззлобна, бескорыстна, бесстрашна. Я сам создатель моего творческого «я», так же как и оно — мой создатель, ибо мое представление о нем никем мне не навязано!

Оно живет и в тебе, Трэй, и в тебе подобных, Да, мой добрый пес, собаки — лучшие в мире звери, я вижу это по твоим глазам…

Ах, отче наш, бог добрых людей! О, если бы мы только были уверены, что он добрый, Трэй! На какие муки мы бы ни пошли, ты и я, со счастливой улыбкой и благодарным сердцем — во имя любви к такому отцу! Как мало дорожили бы мы земными радостями!

Ну, а бедный священник?

Что же, ему ничего не остается, как волей-неволей продолжать верить или притворяться, что он верит всему тому, чему его учили, иначе — прощай, хлеб насущный для жены и детей, продвижение по службе и, возможно, дворянство (которое, кстати, мало беспокоило самого господа бога, но весьма заботило его приверженцев), а может быть, даже сан архиепископа кентерберийского — самая вершина церковной карьеры, жезл маршала, спрятанный в кармане рясы каждого священника.

Какое это искушение! А ведь все мы люди, все мы человеки!

Предположим, он честный и верующий человек, но в таком случае он верит тому, чему по существу может верить лишь неразумное дитя! Кстати, ему очень умно рекомендуется быть таковым в некоторых отношениях. «Будьте как дети!» В свою очередь он учит этому нас, но сам так редко уподобляется малому дитяти… Отвлекают своекорыстные интересы, дела ближних, мирские заботы, искушения плоти и дьявол! Очень умно!..

Если он наивен как ребенок, то почему бы мне не отнестись к нему соответственно, для его же собственной пользы, и не одурачить его хорошенько, чтобы сделать счастливой его дочь, а значит, осчастливить тем самым и его самого?

А если он совсем не такой простачок и ловко вступает в мелкие компромиссы со своей совестью, с благими целями, конечно, почему бы мне не пойти на мелкий компромисс с еще более благой целью и попытаться добиться того, что мне нужно, пользуясь его же методом? Мне хочется жениться на его дочери, наверное, неизмеримо сильнее, чем ему хочется жить во дворце, ездить в карете и красоваться в митре архиепископа.

Если обманывает он, почему не обманывать и мне?

Своим обманом он дурачит весь свет, и самого себя в придачу. Я же обману только его одного!

Если он обманывает, то во имя самых ничтожных мирских благ — дохода, почета, влияния, власти, авторитета, общественного внимания и уважения, не говоря уже о хлебе насущном! Я же обману его только из любви к прекрасной даме, отплачу ему той же монетой, но все же, по-моему, я честнее, чем он.

Итак, обманывает он или нет, я пойду на…

Черт возьми! Интересно, как поступил бы в таком случае старина Таффи?

Но к чему ломать себе голову над тем, как бы он поступил?

Таффи не собирается жениться на чьей бы то ни было дочери; ему не захотелось бы даже ее нарисовать! У него одно желание: изображать своих отвратительных оборванцев, воров и пьяниц и чтобы его оставили в покое. Кроме того, Таффи сам прост, как дитя, и никого не сумел бы одурачить, даже священника — да и не стал бы этого делать. Ну, а если бы кто-нибудь попытался одурачить его самого, берегись! Он бы живо понял, в чем дело, поднял бы крик и даже полез в драку! С такими лучше не связываться. Такие, как Таффи, слишком хороши для этого мира и слишком серьезно ко всему относятся. С ними трудно, им не хватает чувства юмора. Но одно бесспорно: Таффи — настоящий человек, вот и все!

Я не наивен, к сожалению, и не умею лезть в драку, хотя очень хотел бы уметь! Я могу только рисовать людей, да и то не такими, какими они являются в действительности!.. Дорогой старина Таффи!..

Слабому сердцем никогда не завоевать прекрасной дамы!

Я буду смелым и завоюю — вот счастливая мысль! Я не умею сбивать с ног и совершать геройские подвиги, но постараюсь быть смелым по-своему, как умею…

Я буду лгать вовсю — я должен! — и никто никогда и не догадается об этом. Ложью я сделаю больше добра, чем если буду говорить правду, осчастливлю людей, достойных счастья, включая себя и милую девушку. Цель оправдывает средства — это мое единственное оправдание! И этой лжи мне хватит на всю жизнь, так она безмерна… а больше я ни в чем никогда не солгу!..

И теперь, когда мне стало понятно, что такое искушение, я не посмею осудить ни одного священника… никогда!

Так рассуждал этот наивный юноша, которому казалось, что он прекрасно разбирается во всем и что подобные мысли пришли в голову ему первому, а до него никто об этом не думал! Я не несу ответственности за его взгляды (которые не обязательно совпадают с моими).

В его оправдание следует принять во внимание, что он был очень молод и, следовательно, не умудрен житейским опытом; он не был ни философом, ни ученым — он был просто художником, писавшим прекрасные картины, и только. К тому же он в третий раз перечитывал бессмертную книгу мистера Дарвина, и это было слишком большой нагрузкой для его ума. Кроме того, все это происходило в начале шестидесятых годов, задолго до того, как Религия решила встретиться на полпути с Наукой, чтобы поговорить с ней по душам, расцеловаться и подружиться. Увы! Прежде чем когда-либо осуществится это возлежание льва рядом с агнцем, Религии придется проделать больше чем половину своего пути. Вот чего я боюсь.

Увлекшись потоком собственного красноречия (ему никогда в жизни не представлялся ни столь блестящий случай, ни столь превосходный слушатель), Билли снова обратился к собаке, начинавшей проявлять некоторые признаки невнимания (очевидно, так же, как и читатель), и заговорил еще более высокопарным языком:

— О, быть таким, как ты, Трэй, и изливать любовь и всепрощенье с утра до ночи и с ночи до утра на все вокруг без всяких усилий, даже в горе и унижении! Это лучше, чем быть любимым, Трэй, — любить самому, как ты, любить естественно и постоянно! Легко и искренне прощать обиды, небрежность, несправедливость — и никогда не забывать ласки! Пес, ты просто счастливец!