Густав Морцинек - Семь удивительных историй Иоахима Рыбки

Из короткой трубы, как всегда, валил черный, тяжелый, смолистый дым. А террикон словно горел изнутри, испуская светлый удушливый дым, пахнувший копченым мясом. Поначалу запах этот показался мне даже приятным, но скоро надоел, потому что у меня разболелась голова и стало тошнить.

— Сыночек! Не сиди в дыму, угоришь! — поучительно заметил мне какой-то шахтер. Я думаю, что это был шахтер, — лицо у него было все в голубых крапинках. А такие крапинки бывают только у шахтеров.

Однако я не сразу внял его предостережениям, попросту я не знал слова «угореть».

— А что значит угоришь? — спросил я.

— Наглотаешься чертова дыма и отравишься!.. Если тебя начнет рвать, это первый признак, что ты уже малость отравлен… — доброжелательно объяснил он. — Да ты меня слушай, сматывайся отсюда, а то как бы не кончилось бедой!..

Я вежливо поблагодарил его за предупреждение и пошел дальше.

Дома я пожаловался матери, что мастер и жена его меня бьют, что научился я всего-навсего пришивать пуговицы, что мне там плохо…

— Помалкивай, сынок! — сказала мать. — Ученье и палка никого еще не испортили, а многим принесли пользу!..

Я подумал, так уж, видать, заведено на свете и ничего тут не изменишь. В понедельник утром я возвращался к мастеру, и, кто знает, может, я и взбунтовался бы и ушел бы куда глаза глядят, если бы не мысль, что меня там ждет глухонемая Фридка.

Завидев меня, она бросилась мне навстречу, повисла на шее и поцеловала. Она жалобно о чем-то лопотала, и мне казалось, будто я слышу птичий щебет. Потом мы пошли вместе, она держала меня за руку, улыбалась, указывала пальцем на цветочки, на пролетающих птиц, на облака и солнце и все улыбалась и улыбалась.

Мне с ней было хорошо. А ей было хорошо со мной. Я очень к ней привязался, и особенно я дорожил ее улыбкой. Ради нее я готов был горы своротить, только не знал как. Немножко порадовать ее я все-таки умудрился, когда надумал сшить куклу из тряпья. В мастерской валялось множество суконных обрезков. Я отобрал самые яркие и смастерил для Фридки куклу. Шил я тайком, зная, что хозяин за это может меня избить, а куклу изорвать.

Наконец я ее сшил, но как я намаялся, как исколол пальцы иголкой! Получилось нечто неуклюжее, безобразное, но для Фридки это была прекраснейшая кукла на свете. Девочка плакала от радости, пищала, как птенец, целовала меня.

Не припомню, чтобы мать хоть когда-нибудь так меня поцеловала. Поцелуй Фридки был для меня чудесным откровением. Когда же она закинула ручонки мне на шею и прижалась ко мне, я весь просиял. Фридка была похожа на маленькую беззащитную птичку.

Мне хотелось рассказывать ей сказки, я много их знал, а если бы даже не знал, то тут же придумал бы. Но с болью в сердце я вспоминал, что она ведь меня не услышит. Тогда я рисовал ей палочкой картинки на песке, а то портновским мелом на стене дома или на досках отхожего места. Но поскольку возле отхожего места стояла адская вонь, а за мел мне здорово доставалось от мастера, я решил купить в магазине карандаш. Купил я его на первые чаевые, которые получил от молодого учителя маркловицкой школы, когда отнес ему зачиненные брюки. Карандаш был цветной. Одним концом я рисовал красные фигурки, а другим — синие. Рисовал я их на серой оберточной бумаге.

Наши радости мы переживали втайне от хозяйки и мастера. Я знал, что мне несдобровать, если кто-нибудь нас накроет. Всыпали бы мне по первое число, выдрали бы и Фридку. А я прежде всего думал о Фридке. Если бы злющий мастер ударил ее или дал пинка, я страдал бы гораздо больше, чем сама Фридка.

Мало-помалу я привык к брани хозяйки и мастера, перестал обращать внимание на их ругательства, проклятия и мерзкие слова, которые они извергали на Фридку и на меня. Между тем вокруг нас обоих образовалась враждебная атмосфера. Ибо вечно ковырявший в носу сопливый Юнек с торчавшей из разреза загаженной рубашкой, вредный, глупый мальчишка, приставал ко мне и Фридке, жаловался на нас матери, Фридкину куклу выбросил в отхожее место, а мне показывал язык или зад.

Один только раз я его побил, когда уже вовсе лопнуло мое терпение, и тут настал воистину судный день. Юнек ревел, словно с него сдирают шкуру, слезы у него мешались с соплями, он их размазывал по своей гнусной роже, а хозяйка колотила меня шумовкой. Мастера дома не было, он сидел в корчме. Вернулся он ночью пьяный в стельку, а Юнек снова принялся реветь и жаловаться, будто я хотел его убить, будто я его колошматил дубиной и даже ножом пырнул…

Мастер выпорол меня ремнем.

И стал я подумывать, как бы мне сбежать от мастера, но так, чтобы Фридке не терпеть без меня обиды. И родился у меня отчаянный план — удрать вместе с Фридкой. Ну а что потом? Вот именно! Что будет потом?.. Ответа я не нашел и решил остаться.

У учителя маркловицкой школы были две кошки. Странные кошки, какие-то нездешние, небольшие, с шерстью песочного цвета, голубыми глазами, черными мордочками, черными ушами, черными лапками и смешными хвостиками, загнутыми, как епископский посох.

— Что это за кошки? — спросил я у пана учителя.

— Они сиамской породы. Одну зовут Минка, потому что это кошка, а другую Альфонс, потому что это кот. Нравятся они тебе?

— Ого! Еще как!

У пана учителя, видать, было доброе сердце, и он мне сказал так:

— Подожди некоторое время, пока Минка окотится, и я тебе дам котенка!.. Знаешь, это сиамская жреческая порода. А вернее, княжеская! Очень благородная порода. Только у богатых господ водятся такие кошки. Еще есть они в зоологическом саду в Вене… Даже сам светлейший государь император приходит туда и гладит тех кошек, что живут в Вене, и приносит им по кусочку телятины…

И я терпеливо стал ждать, пока Минка окотится. Я мечтал сделать Фридке сюрприз. Беспокоило меня только, как быть с телятиной. Однако пан учитель меня утешил: оказывается, если такого котенка сызмальства приучить, например, к вареной капусте, картошке и фасоли, так он, когда проголодается, поест и капусту, и картошку, и фасоль и будет доволен.

— Но такая кошечка стоит две шестерки! — добавил учитель. Это значило, что я должен за нее заплатить двадцать крейцеров.

Новая забота! Где мне взять двадцать крейцеров?

Вскоре подвернулся удобный случай. У хозяйки была коза, которая как раз в эту пору начала томиться. Хозяйка дала мне двадцать крейцеров и сказала:

— Иоахим! Вот тебе две шестерки, возьми козу и отведи ее к валечекову козлу? А когда козел с ней попрыгает, отдай старому Валечеку обе монеты! Ну, ступай!..

Итак, пошел я с козой на другой конец Маркловиц, а коза по дороге блеяла и все норовила от меня убежать. Старика Валечека дома не оказалось, а его старуха была больна и сказала:

— Приходи в другой раз, сынок, старика нет дома!