Густав Морцинек - Семь удивительных историй Иоахима Рыбки

— Спасибо! Я знаю, что денег у вас нет, а гадать мне не надо… Сыграйте мне лучше и, если умеете, спойте какую-нибудь красивую песенку. Но только венгерскую!..

Старый цыган пошел в табор и привел с собой двоих цыган со скрипками и цыганскую девушку. Ничего не скажешь, для цыганки она была красивая.

Я сидел под липой, покуривал трубку, а музыканты встали у могилы цыганки и ее младенца и заиграли на скрипках. А молодая цыганка пела:

Хо-хо, как она пела, а бродяги как играли!.. Будапешт, вино, Дунай, кафе «Эмка» на проспекте Ракоци, блеск огней, вино и вино!..

И песенка эта напомнила мне Изу. И Будапешт. И кафе «Эмка»…

Ведь «бриллиантовым гвоздем» выступлений Изы, как говаривал щеголеватый, напомаженный хозяин кафе, была именно эта песенка.

Иза была красивая девушка. Она всех пленяла своими песенками, но наибольшим успехом у публики пользовалась эта «Выпил вчера я…» Вызывали восхищение и ее танцы. Лучше всего она танцевала канкан. Тогда он был в моде. Ее канкан скорее можно было назвать стилизованным чардашем. Танцуя чардаш, она приходила в неистовство, и публика неистовствовала, и цыганский оркестр тоже неистовствовал.

Пляска Изы пьянила всех, кто был в зале, разжигала холодную кровь, заставляла быстрее колотиться ленивые сердца. Публика выла от восторга, рукоплескала, орала «браво», требовала повторения, а разнузданная гетера Иза в миг превращалась в скромную девочку, грациозно кланялась и мило улыбалась.

По крови она, кажется, была наполовину цыганкой, наполовину венгеркой. Свои длинные черные волосы она заплетала в две толстые косы и укладывала их в виде черной блестящей короны. Глаза у нее были большие и черные. Таких черных глаз мне еще не доводилось видеть. Танцуя чардаш-канкан, она выбрасывала свои длинные, стройные ноги в черных чулках из пены оборок приподнятого платья. Во время танца она приоткрывала свой очень красный и очень соблазнительный рот, и тогда от соседства с красным цветом особенно ярко сверкали зубы, придавая ее улыбке странное, я сказал бы, хищное выражение. Гибкая, темпераментная, она казалась воплощением любовного безумия.

Иза была знаменита на весь Будапешт.

И поэтому-то кафе «Эмка», где выступала Иза, было самым дорогим заведением в столице. Кельнеры за короткий срок наживали кучу денег. У меня тоже появились деньги. Но свое состояние я пустил по ветру.

А состояние тогда нажить было легко; глядя на посетителей кафе «Эмка», мне думалось, что после войны всех охватило исступление разгула. Люди танцевали, пили, развлекались, как никогда раньше. Все словно стремились забыть о минувших днях войны, пережить неудавшуюся революцию, двукратные попытки императора Карла I стать венгерским королем под именем Карла IV. Черт их знает! Я не слишком всем этим интересовался, мне осточертела и война и все ее невзгоды. В Венгрии я оказался случайно и не хотел вмешиваться во все эти события, политические скандалы, смены правительств, ибо в противном случае мне, как нежелательному иностранцу, грозила бы высылка.

Итак, я во фраке носился между столиками, ловко балансировал подносом на поднятой ладони, умел вовремя улыбаться, вовремя кланяться, вовремя притворяться глухонемым и вовремя превращаться в невидимку. Особенно когда обслуживал клиентов в отдельных кабинетах. Я тогда становился даже слепым, ибо ничего не должен был видеть. И все-таки я видел очень многое и часто раздумывал о том, как трудно сквозь уродство человека разглядеть его красоту.

В нашем кафе бывали аристократы, заводчики, богатые торговцы, офицеры, ловеласы, старики в отлично отутюженных брюках и во фраках, похожие на гальванизированных мумий, с моноклем в водянистом вытаращенном глазу, всевозможные так называемые шиберы, наживающиеся на недостатке картофеля или кукурузы, пресыщенные бонвиваны, шулера, спекулянты с черной биржи, венгры, немцы, евреи, румыны и цыгане, сводники, птицы небесные, раскрашенные девки, актрисы, шансонетки, манекенщицы и обыкновенные потаскушки; шампанское лилось рекой — венгерским вином пренебрегали, — швырялись банкноты, в кабинетах пожирали диковинные закуски — улиток, устриц, лягушачьи ножки, майонезы, печеных куропаток, гусей, уток, уж и не припомню, что еще, — лимоны, апельсины, бананы…

Черт знает, откуда все это бралось на нашей кухне, в то время как улица голодала и ела картошку с шелухой.

Кроме чертей знали об этом шиберы. В большом зале кафе за чашечкой черного кофе они обделывали свои дела, о чем-то шептались, ссорились чуть ли не до драки, а потом протягивали друг другу руки с бриллиантами на жирных пальцах и — сделка состоялась.

В боковых маленьких залах и в отдельных кабинетах было царство карточной игры и девиц.

Словно взболтав ведро с грязной водой, война подняла со дна на поверхность всю муть. Теперь подонки тянулись все выше.

Смотрел я на этих людей, и меня тошнило. Шикарно разодетые отвратительные толстяки с жуликоватыми мордами и свиными глазками пускали слюни, когда Иза, полуобнаженная, а иногда и вовсе нагая, танцевала на длинном столе между бутылками шампанского и хрустальными бокалами, и все они были похожи на уродливых самцов-орангутангов в экстазе. Я это видел, и я знал: каждый готов швырнуть к ногам Изы груду банкнот — результат удачной спекуляции, — лишь бы она согласилась лечь в его постель. Гниль!..

Я привык к тому, что этот темный сброд считал меня и семерых моих коллег существами вроде как бы с другой планеты. Для них мы были заводными манекенами, роботами, которые не думают и не чувствуют. А мы в свою очередь всячески старались не показать, что у нас есть и мысли и чувства. Мы прикидывались невозмутимо спокойными, чтобы какой-нибудь кретин-аристократ с трясущимися ногами, вонючий толстяк, размазня с моноклем в глазу или обыкновенный вор во фраке не понял наших желаний. Мне, например, так хотелось съездить по бритой физиономии, дать пинка в зад пискливой и глупой девице, похожей на экзотического зверька, и вышвырнуть их за дверь, на улицу.

Иза была совсем другая.

Иза мстила за обиду.

— Жаль, Иоахим, что у меня нет сифилиса! Я бы их всех перезаразила. Всех этих скотов, свиней, червяков! — бушевала она. — Ничтожные мокрицы, клопы, гнилушки, паршивые жабы!

Она долго отказывалась объяснить мне, чем вызвана такая жажда мести. А я не настаивал, зная, что всего не скажешь, даже если очень хочется. Все-таки я предполагал, что ей нанесли в жизни тяжелую обиду. Впрочем, тут и предполагать было нечего. Слепой дурак и тот заметил бы. Правда, если у такого дурака в груди хоть какое ни на есть сердце, а не кочерыжка.