Фредерик Стендаль - Арманс

Многие считали Октава злым; глупцы инстинктивно боялись его; теперь примирились с ним и они. Нередко он как бы заражал светское общество счастьем, которым его дарила Арманс. К нему начали относиться с меньшей опаской; приветливые манеры как бы подчеркивали его молодость. Тем не менее во всех его поступках сквозило лихорадочное волнение, которое неизбежно испытывают люди, не желающие самим себе признаться в своем счастье. Жизнь текла для Октава быстро и упоительно. Когда он размышлял о собственной судьбе, мысли его уже не были отмечены печатью той несокрушимой логики — жестокой и упивающейся своей жестокостью, — которая в ранней юности управляла его поведением. Октав мог теперь начать фразу, не зная еще, как он ее закончит, и, тем не менее, он говорил лучше, чем прежде.

Однажды Октаву рассказали, что человек, с которым он встречался чаще и охотнее, чем с другими — в свете такие отношения именуются дружбой, — обязан своим состоянием, с легкостью тающим сейчас в его руках, одному из самых низких, с точки зрения Октава, поступков (незаконному присвоению наследства). Когда, вернувшись в Андильи, он поспешил поделиться новостью с м-ль Зоиловой, она обратила внимание на то, что он отнесся к этому неприятному открытию вполне благоразумно: не впал в мизантропию и не высказал желания оскорбительно порвать со своим бывшим приятелем.

В другой раз он засветло вернулся из какого-то замка в Пикардии, где собирался провести весь вечер.

— Как мне надоели эти разговоры! — сказал он Арманс. — Всегда одно и то же: охота, прелести природы, музыка Россини, искусство! К тому же наши почтенные знакомцы только притворяются, будто все это их интересует. Они бессмысленно дрожат от страха: убедили себя, что сидят в осажденном городе, но никто не решается заговорить об осаде вслух. Вот жалкая порода людей! И как печально, что к ней принадлежу и я.

— Что ж! Идите и присмотритесь хорошенько к осаждающим, — ответила Арманс. — Их ограниченность поможет вам терпеливее переносить нравы той армии, в ряды которой вы попали по праву рождения.

— Все это очень сложно, — продолжал Октав. — Видит бог, как я страдаю, когда кто-нибудь из наших друзей высказывает в салоне нелепое или жестокое суждение, но если я при этом промолчу, честь моя не пострадает. Мое огорчение останется при мне. Но если я приду к банкиру Мартиньи...

— Он умен, тонок, тщеславен до мозга костей и примет вас с распростертыми объятиями.

— Не сомневаюсь, но дело в том, что, как бы сдержанно, незаметно, молчаливо я не держал себя, все равно рано или поздно я выскажу свое мнение о чем-нибудь или о ком-нибудь. Через секунду дверь гостиной распахнется, и слуга доложит о господине таком-то, фабриканте из..., который уже с порога объявит громовым голосом: «Представьте себе, дорогой Мартиньи, среди этих «ультра» [51] «Ультра» — то есть ультрароялисты, представители крайней правой партии феодального дворянства. водятся такие невежды, такие тупицы, такие глупцы, которые утверждают, что...» И тут этот симпатичный фабрикант слово в слово изложит скромную точку зрения, которую я только что позволил себе смиренно высказать. Как поступить тогда?

— Не слышать.

— Такого же мнения и я. Я рожден на свет не для того, чтобы исправлять дурные манеры моих ближних или вправлять им мозги. Еще меньше мне улыбается, вступив в разговор с этим человеком, дать ему тем самым право при встрече на улице здороваться со мной за руку. Но в гостиной, о которой идет речь, я, к несчастью, на особом положении. Хорошо, если там и в самом деле царит равенство, о котором столько кричат эти господа! К примеру, должен я называть свой титул, когда я прошу доложить о себе господину Мартиньи?

— Вы как будто только потому не отказываетесь от титула, что боитесь огорчить своего отца?

— Несомненно. Но не покажусь ли я трусом, если не упомяну титула, когда буду сообщать свое имя лакею господина Мартиньи? Не уподоблюсь ли Руссо, который стал называть своего пса не «Графом», а «Жирафом», потому что в эту минуту неподалеку от него стоял какой-то граф? [52] Как и Руссо, бедняга Октав сражается с химерами. Несмотря на титул, предшествующий его имени, он остался бы незамеченным в любом парижском салоне. К тому же его описание той части общества, с которой он совсем не знаком, сделано в нелепо враждебном тоне, от которого он излечится в дальнейшем. Глупцы существуют во всех слоях общества. Если один из этих слоев справедливо или несправедливо обвинят в грубости, он немедленно постарается проявить строжайшую нравственность и благопристойность манер. ( Прим. автора. )

— Но либеральные банкиры не так уж ненавидят титулы, — возразила Арманс. — Госпожа де Кле, которая всюду бывает, попала однажды на бал к господину Монтанжу, и, помните, мы все смеялись, когда она рассказывала, как они любят титулы и как в тот вечер слуга доложил о госпоже де полковнице ?

— С тех пор, как править миром стала паровая машина, титулы превратились в нелепость, но что делать? Эту нелепость взвалили на меня в тот день, когда я увидел свет. Если я попытаюсь ее сбросить, она меня раздавит. Титул привлекает ко мне всеобщее внимание. Если я не отвечу фабриканту, громогласно заявившему с порога, что я сию минуту сморозил глупость, то разве не обратится в мою сторону несколько пар глаз? А ведь вы знаете мою слабость: я не способен последовать совету госпожи д'Омаль, то есть, получив пощечину, сделать вид, что ничего не произошло. Стоит мне заметить такие взгляды, как остаток вечера для меня уже испорчен. Я начну размышлять о том, действительно ли меня хотели оскорбить, и на три дня утрачу душевное равновесие.

— Но справедливы ли вы, когда так щедро наделяете враждебную партию какой-то особенной грубостью манер? Не можете же вы не знать, что сыновья Тальма [53] Тальма (1763—1826) — крупнейший французский актер своего времени, проявил себя сторонником революции, затем пользовался покровительством Наполеона и слыл его «другом», во время Реставрации был не в чести у правительства. В статье от 18 ноября 1826 года Стендаль говорит о том, что детей Тальма оскорбил ультрароялист — епископ Фрейсину. и дети небезызвестного нам герцога воспитываются в одном пансионе?