Фредерик Стендаль - Ламьель

Герцогиня, несмотря на ужас, который внушала ей вечерняя сырость, приказала опустить верх ландо. Ей обязательно хотелось показать этот портрет милой Ламьель; она как-то не решалась им восхищаться, не узнав сначала мнения прелестного существа, которое завладело ее сердцем. Войдя в комнату Ламьель, герцогиня принялась расточать самые неумеренные похвалы портрету. Взгляд ее между тем старался все время уловить, какое впечатление он произвел на ее любимицу, но та молчала. После многих околичностей, вызывавших Ламьель на ответ, герцогиня, потеряв наконец терпение, вынуждена была спросить у девушки, что она думает об этом лице. Ламьель любовалась отделкой рамы; на вопрос герцогини она едва окинула рассеянным взглядом изображение, а потом без всякой задней мысли сказала, что лицо этого молодого солдата кажется ей незначительным. Несмотря на скромные манеры и сдержанность, аббат Клеман расхохотался: уж очень неожиданна оказалась наивность Ламьель для того незначительного светского опыта, который он успел приобрести. Герцогиня, чтобы не рассердиться, а главное, чтобы не рассердить своей любимицы, почла за благо последовать его примеру. Эта очаровательная наивность удивила и восхитила бедного аббата Клемана, уже начинавшего задыхаться в атмосфере сплошной фальши, которую необходимо было поддерживать в маленькой башне. Сам того не подозревая, бедный аббат влюбился в Ламьель.

Это как раз совпало с моментом, когда Ламьель во что бы то ни стало захотела вступить во владение своей новой комнатой. Но в одно прекрасное утро она неожиданно переменила решение, и доктор Санфен был чрезвычайно удивлен, когда, придя в восемь часов к Отмарам, чтобы нанести свой первый визит их племяннице, он узнал от них, что Ламьель уже больше часа тому назад отправилась в замок в карете герцогини.

Возвращение любимицы обрадовало герцогиню, как ребенка; по правде сказать, такое же восхищение вызвала бы у нее всякая необычная выходка Ламьель. С тех пор как у г-жи де Миоссан нашлось какое-то занятие, она перестала жаловаться на успехи якобинства, обрела цветущий вид, и — что было особенно важно в ее глазах — у нее стали исчезать со лба первые появившиеся на нем морщинки, а цвет лица с каждым днем стал терять тот желтоватый оттенок, который обычно сопутствует непрерывным вздохам. Вечером, придя в замок, доктор остолбенел: еще за две комнаты до гостиной герцогини он услышал смех. Смеялась Ламьель, которую вот уже четверть часа как обучали английскому произношению. Герцогиня, которая во время эмиграции провела двадцать лет своей молодости в Англии и воображала, что умеет говорить по-английски, потребовала помощи аббата Клемана, который, будучи уроженцем Булони Приморской, говорил по-английски не хуже, чем по-французски. У герцогини явилась мысль обучить Ламьель английскому языку, чтобы, возобновив свои обязанности лектрисы, она могла читать ей романы Вальтера Скотта. Доктор понял, что он пропал, но так как он знал, что печальный горбун, не сумевший скрыть свою печаль, навсегда погубил бы себя в салоне, где он допустил такую ошибку, он поспешил удалиться, и никто не заметил его исчезновения. Достойный аббат Клеман, не отдавая себе отчета, какого рода чувства он питает к Ламьель, все время о ней думал. Он предполагал, что со временем благодаря столь очевидной протекции герцогини девушка вступит в брак, который обеспечит ей положение среди зажиточной буржуазии. Поэтому он научил Ламьель тому, чего она раньше не знала и что ей не мешало знать, чтобы не осрамиться в обществе: кое-чему из истории, из литературы, и т. д., и т. д. Эти наставления коренным образом отличались от уроков доктора. Они не были суровы и резки, он не смотрел в корень вещей, как это делал Санфен. Как учитель он был мягок, ласков, приветлив; маленькому житейскому правилу он всегда предпосылал какой-нибудь со вкусом подобранный пример из жизни, причем юный наставник всегда старался, чтобы вывод из такого примера сделала сама его юная ученица. Часто она впадала в глубокую задумчивость, которую аббат никак не мог себе объяснить. Это случалось тогда, когда какое-нибудь правило аббата вступало, как ей казалось, в противоречие с одним из ужасных принципов доктора. Так, например, по мнению последнего, весь мир был лишь пошлой комедией, которую неумело разыгрывали низкие негодяи и бессовестные лжецы: герцогиня, говорил он, не верит ни одному своему слову и только старается распространять взгляды, которые выгодны ей в ее положении. Женщина безупречного поведения подвергает себя большой опасности: уверенная в своей чистоте и в реальности своей добродетели, она позволяет себе неосторожности, которыми может воспользоваться осторожный враг, между тем как женщина, отдающаяся свободно своим увлечениям, получает по крайней мере удовольствие, а это, говорил доктор, единственная в мире реальная вещь.

— Сколько девушек умирает, не достигнув и двадцати трех лет! — говорил он Ламьель. — К чему же тогда все стеснения, которые они налагают на себя с пятнадцати лет? К чему лишают они себя удовольствий? Ради одного лишь доброго мнения какого-нибудь десятка старух, составляющих высшее общество их деревни? Иные из этих старух, отличавшиеся в молодые годы легкостью нравов, свойственной Франции до царствования Наполеона, должны в глубине души смеяться над ужасными стеснениями, ими же навязанными молодым девушкам, которым исполнилось шестнадцать лет в 1829 году! Таким образом, есть сугубый смысл следовать голосу своей природы и отдаваться всем своим влечениям: во-первых, ты доставляешь себе этим наслаждение (а с этой единственной целью род людской и населяет землю) и, во-вторых, душа, укрепленная наслаждением, истинной своей стихией, находит в себе силы не пренебрегать ни одной из маленьких комедий, необходимых девушке для того, чтобы добиться доброго мнения старух, пользующихся весом в деревне или в квартале, где они живут. Опасность теории наслаждений заключается лишь в том, что, получив это наслаждение, мужчина склонен все время хвастаться милостями, которые ему оказали. Средство от этого легко и забавно: нужно все время приводить в отчаяние мужчину, который послужил для ваших удовольствий.

К этому доктор добавлял кучу подробностей:

— Никогда не следует никому писать, а если уж ты обладаешь такой слабостью, то никогда не следует отправлять второе письмо, не отобрав первого; никогда не следует доверяться женщине, если ты не располагаешь средствами наказать ее за малейшее предательство. Никогда ни одна женщина не может стать другом своей ровесницы.

— Все это ужасные мелочи, — прибавлял доктор, — но взгляните, на каких мелочах, на какой лжи основаны мнения, принятые как евангельские истины всеми старухами в городе.