Фредерик Стендаль - Герцогиня ди Паллиано

— Старческая немощь, — сказал он, — и заботы о делах церкви, где, как вам известно, я стремлюсь искоренить всякие злоупотребления, побудили меня доверить мирскую власть моим трем племянникам. Они злоупотребили ею, и я изгоняю их навсегда.

Вслед за тем была прочитана булла, согласно которой племянники лишались всех должностей и ссылались в глухие деревушки. Кардинал, первый министр, — изгонялся в Чивита-Лавинию, герцог ди Паллиано — в Сорьяно, а маркиз — в Монтебелло. Согласно этой булле, герцог лишался своего жалованья, достигавшего семидесяти двух тысяч пиастров (более миллиона франков в 1838 году).

О неповиновении этим суровым приказам не могло быть и речи: члены семьи Караффа имели врагов и соглядатаев в лице всего римского народа, который их ненавидел.

Герцог ди Паллиано вместе с графом д'Алиффе, своим шурином, и с Леонардо дель Кардине поселился в небольшом местечке Сорьяно, а герцогиня и ее свекровь — в Галлезе, убогом поселке в двух лье от Сорьяно.

Местность там очаровательна, но это была ссылка, а ведь они были изгнаны из Рима, того Рима, где дерзко царили еще так недавно.

Марчелло Капечче вместе с другими придворными последовал за своей госпожой в жалкую деревушку, куда она была сослана. Привыкшая к изъявлениям глубокой почтительности со стороны всего Рима, эта женщина, пользовавшаяся несколько дней назад таким могуществом и наслаждавшаяся своим положением со всем упоением гордости, теперь видела вокруг себя одних лишь крестьян, самое удивление которых напоминало ей о ее падении. У нее не оставалось никаких надежд. Дядя ее был так стар, что, по всей вероятности, смерть должна была застигнуть его прежде, чем он призвал бы обратно своих племянников, и в довершение несчастий три брата ненавидели друг друга. Говорили даже, что герцог и маркиз, не наделенные бурными страстями кардинала и испуганные его необузданностью, дошли до того, что донесли на него папе, своему дяде.

Среди ужасов этой опалы произошло событие, которое, к великому несчастью герцогини и самого Капечче, показало, что не истинная страсть заставляла его в Риме ухаживать за Мартуччей.

Однажды, когда герцогиня позвала его, чтобы отдать какое-то приказание, он оказался наедине с нею, — второго такого случая, пожалуй, не представилось бы в течение целого года. Увидев, что в комнате, где принимала герцогиня, никого больше нет, Капечче замер в молчании. Затем он подошел к двери, желая убедиться, что никто не может их подслушать из соседней комнаты, и наконец осмелился заговорить.

— Синьора, — сказал он, — не смущайтесь и не гневайтесь, когда вы услышите необычные слова, которые я сейчас дерзну произнести. Уже давно я люблю вас больше жизни. Если я был так безрассуден, что отважился взглянуть на вашу божественную красоту глазами влюбленного, то вы должны вменить это в вину не мне, а той сверхчеловеческой силе, которая толкает и волнует меня. Я невыносимо терзаюсь, я сгораю, но не прошу утолить пламя, которое меня пожирает: я прошу вас лишь об одном — проявить великодушие и сжалиться над слугой, полным робости и смирения.

Герцогиня, по-видимому, была удивлена и более того — разгневана.

— Марчелло, — сказала она ему, — что в моем поведении могло придать тебе смелости просить меня о любви? Разве моя жизнь и мое обращение с людьми настолько далеки от правил приличия, что ты мог позволить себе подобную дерзость? Как смел ты подумать, что я могу отдаться тебе или какому-нибудь другому мужчине, за исключением моего мужа и господина? Я прощаю тебе твои слова, так как думаю, что ты повредился в уме, но остерегись совершить еще раз подобную ошибку, или, клянусь, я велю тебя наказать и за первую и за вторую дерзость сразу.

Герцогиня удалилась, донельзя разгневанная, и действительно, Капечче перешел границы благоразумия: надо было лишь слегка намекнуть на владевшее им чувство, а не говорить о нем прямо. Он был полон смущения и сильно опасался, как бы герцогиня не рассказала обо всем мужу.

Однако дальнейшее показало, что его страхи были напрасны. В одиночестве деревни надменная герцогиня не удержалась и открыла то, что осмелился ей сказать Марчелло, своей любимой придворной даме Диане Бранкаччо. Это была тридцатилетняя женщина, обуреваемая пылкими страстями. У нее были рыжие волосы (рассказчик неоднократно возвращается к этой подробности, которая, по его мнению, объясняет все безумства Дианы Бранкаччо). Она страстно любила Домициано Форнари, дворянина, состоявшего на службе у маркиза ди Монтебелло. Она хотела выйти за него замуж, но разве маркиз и его жена, с которыми она имела честь быть связанной узами крови, когда-нибудь согласились бы видеть ее замужем за человеком, состоящим у них на службе? Это препятствие было непреодолимо или, во всяком случае, казалось таким.

Существовал лишь один способ добиться успеха: надо было заручиться поддержкой герцога ди Паллиано, старшего брата маркиза, и тут у Дианы были кое-какие надежды. Герцог обращался с ней скорее как с родственницей, нежели как со служанкой. Это был человек, не лишенный простосердечия и доброты, и он далеко не так строго, как его братья, придерживался правил строгого этикета. Пользуясь преимуществами своего высокого положения со всем легкомыслием молодости и отнюдь не храня верности жене, герцог все же нежно любил ее и, по всей видимости, не мог бы отказать ей в одолжении, если бы она попросила его с известной настойчивостью.

Признание, которое Капечче осмелился сделать герцогине, показалось угрюмой Диане неожиданным счастьем. До сих пор ее госпожа отличалась твердокаменной добродетелью; если бы она могла почувствовать страсть, если бы она согрешила, то Диана сделалась бы необходима ей каждую минуту, а от женщины, чьи тайны были бы ей известны, ее наперсница могла надеяться получить все, что угодно.

Вместо того, чтобы прежде всего напомнить герцогине о ее долге и затем указать на страшные опасности, которым она могла подвергнуться среди столь проницательных придворных, Диана, увлеченная безумием собственной страсти, начала говорить со своей госпожой о Марчелло Капечче с таким же восторгом, с каким говорила сама с собой о Домициано Форнари. В длинных беседах, которые они вели между собой в своем уединении, она ежедневно находила способ напомнить герцогине о достоинствах и красоте бедного Марчелло, казавшегося таким грустным; подобно герцогине, он принадлежал к одному из лучших родов Неаполя; его манеры были так же благородны, как его кровь, и чтобы быть во всех отношениях равным женщине, которую он осмеливался любить, ему недоставало лишь тех благ, какие каждый день мог принести мимолетный каприз судьбы.

Диана с радостью заметила, что первым следствием этих разговоров явилось удвоенное доверие к ней герцогини.