Федор Крюков - В углу

— А жалованье какое будет?

И когда выяснилось, что о жалованье за самооборону указаний не имеется, разочарованное казачество дружно отвергло предложение, выдвинув резоннейшие соображения:

— Да они, может, и не придут сюда…

— Это нас стравить хотят друг с другом… Буде! Охраняли помещиков — была дураковина — теперь пущай без нас обойдутся!

— А если они у нас скотину и хлеб будут отбирать?

— На пороге помрем — не дадим!

Таким образом, призыв войскового правительства сочувственного отклика не встретил. И когда оно сделало попытку мобилизовать для той же цели возрасты, не бывшие на войне, поднялся опять вопрос о жалованье, обмундировании, выдачах, пособиях и прочих вещах торгового свойства. И жалованье, и пособия оказались очень скромных размеров. Тогда мобилизованные постановили разъехаться по домам. Более робкие и законопослушные пробовали возражать: «Не поотвечаем ли за самовольство?» Но подавляющее большинство так и осталось на коммерческой точке: служить не за что… И вернулись домой.

Юг Дона, «низовые» казаки, сохранившие еще кое-какие остатки боевых традиций, не были так постыдно равнодушны к участи родного края, к собственной судьбе и судьбе России, былая гордость, воспоминания казацкого прошлого еще не угасли в них. Но «верхние» станицы, район Медведицы и Хопра, без размышления, без думы роковой решили принять всякого пришельца с палкой, как покорителя, и подчиниться ему без особых возражений. Был, конечно, страх перед большевиками — Бог весть, что за люди, но с некоторым упованием поджидали возвращения казачьих частей с фронта: в обиду, мол, не дадут. Фронтовики рисовались силой организованной и угрозой для злоумышленников. Фронтовиков ждали…

Фронтовики пришли. Морозный день перед Рождеством, когда станичники копошились, как муравьи, над рубкой и возкой делян в лесу, в станицу вошла на рысях сотня казачьего полка, за ней — другая и третья, потом пулеметная команда, команда связи, обозы. И сразу тихая, мирная жизнь нашего угла наполнилась гамом и бестолковой суетой. Фронтовиков у нас ждали, но думали, что о приходе их нас известят заблаговременно. Фронтовики же, по-видимому, предпочли нагрянуть сюрпризом. Атаман, согласно присвоенным ему полномочиям, попробовал было дать указания о размещении, но фронтовики сразу дали понять, что ни атаман, ни какое-либо другое начальство им не указ. Атамана «обложили» двумя-тремя крепкими словцами и отвергли всякие планы размещения. Рассыпались по улицам, пошли по дворам и стали выбирать себе дома под постой по собственному вкусу и соображению. Гости-служивенькие распоряжались, как разудалая солдатская ватага распоряжается в завоеванном городе, и мы сразу изведали сладость бытия покоренных.

Обиднее всего было то, что это были свои, не чужие, наши же дети, казаки нашей и соседних станиц, которых мы любовно снаряжали на защиту родины, благословляли, провожали со слезами, от которых приходили к нам такие простые трогательные сердечные письма. Что преобразило до неузнаваемости эту молодежь, сделало их чужими, вызывающе грубыми, наглыми, отталкивающими? Откуда этот разбойничий облик, упоение сквернословием, щегольство оскорбительным отношением к старикам и женщинам?

Шатались по станице молодые люди в шинелях, в лихо заломленных папахах, бесцеремонно лезли в чужие дома, взыскательным, оценивающим взглядом окидывали комнаты хозяев, строго, взыскательно спрашивали:

— Чье помещение?

— Наше.

— Занимаем под фатеру. Двоих вам определяем.

— Да тут уж занято.

Разговор происходил у меня в доме.

— Кем это?

— Офицер заходил … с двумя детьми…

— То есть почему офицер? Почему офицеру предпочтение, а мы на улице должны остаться?

— Да если уж некуда вам притулиться, вон — флигель, одну комнату освободил.

— Флигель?

Один из фронтовиков, мозглявый, с заячьей губой и мокрым носом, смотрит особенно взыскательно:

— Почему же это нам во флигеле, а офицеру в домах? Что такое офицер? Офицеров нынче мы… — Выплюнул бесстыдное циническое выражение. — Захотим — в катухах поместим офицеров, в свиных хлевах!

— Что же, рассчитываете, это прибавит вам чести?

— Офицеры у нас вот где сидят, — подняв ногу и стуча пальцем по подметке, отвечал сопливый воин.

Старообрядческий ктитор Иван Михайлович, присутствовавший при этой сцене, горько покачал головой.

— Ведь это — срам! С роду этого не было!

— Ты буржуй, должно быть? — грубо бросила одна из папах.

— А ты кто? — сердито откликнулся старик.

— Я — большевик!

Старик молча поглядел не на того, кто назвал себя большевиком, а на ближе стоявшего к нему мозгляка с заржавленной винтовкой за спиной. Седобородый, благообразный, крепко сбитый старый казак казался богатырем рядом с этой невзрачной фигурой, шмурыгавшей носом.

— Кто же это — большевики? — спросил он, презрительно глядя сверху вниз на фигуру с винтовкой.

— Большевики? Первые люди! — Учительно проговорил казак с заячьей губой.

— Слепой щенок ты, вот ты кто! — помолчав, сказал на это старик. Мы ждали защитников, а пришли разбойники. Ведь это разбойство — никакого подчинения! — продолжал он горячо и решительно. — Одни соромныя слова! Ни стыда, ни совести, ни присяги! Провожали вас отечество защищать, а вы бросили грань, явились сюда… Кто вас оттуда спустил?

— Мы сами… Кого нам спрашивать…

— Да как же это так, скажи ты на милость? Это — порядок? Ну ты, голова с ушами, рассуди: послали вас на защиту, а вы чего?

— Ничего. Ушли да и все.

— Ну, а там как же?.. — горестно воскликнул старик.

— Буржуй ты, вот что! — шмурыгая носом, сказал казак с заячьей губой.

Другой, в прыщах, прибавил:

— Приспешник Каледина!..

И вдруг перешли в наступление:

— Чего его слухать! Несет нехинею!..

— Привязался чорт сивый… Ты смотри у нас!..

— Ну, смотрите и вы, щенки! — храбро отбивался старик.

Такова была встреча наша с родными защитниками отечества. Фасон, несомненно, был новый. Прежде, начиная со старины и кончая последними перед войной годами, команды приходили домой парадно, с хоругвями, иконами, воинским строем, с воинским строем, с воинским церемониалом. Встречи были торжественные, людные, с хлебом-солью, с молебствованием, слезами радости, приветственными речами, песнями, от которых загоралось сердце гордым чувством национальной чести и достоинства. Теперь, вместо торжественного молебствования и взаимно приветственного церемониала — сквернословие, обида и сразу вражда и озлобление.

Так познакомились мы с первыми «большевиками» в подлинном, живом виде.

Потом, когда пожили несколько вместе, слегка присмотрелись друг к другу, увидели, что есть и среди них, этих попугаев, повторявших чужие слова, совестливые люди, чувствовавшие всю горечь и стыд неудержимого развала. Полк в свое время исправно вынес огромную боевую работу, прошел всю полосу войны, начав с самой северной точки и кончив Добруджей. Все время представлял собою тесную боевую семью, и даже углубители революции долго не могли разрушить ее. Но в последний месяц, когда полк был отведен на отдых в Бессарабию и попал в атмосферу тылового воинства, он дружно понесся по проторенной тропе и быстро выравнялся с другими частями по части грабежей, пьянства, буйства и всяческих безобразий…