Шолом Алейхем - С ярмарки

Так заканчивает учитель субботнюю проповедь. Ребята внимательно слушают, плачут, каются, бьют себя в грудь, дают себе слово быть добрыми и благочестивыми. Но как только учитель, а за ним и дети встали из-за стола – забыты все поучения. Загробный мир, с адом, со всеми злыми духами исчезает, как тень, как промелькнувший сон, и ребята вновь совершают те же грехи и прегрешения: пропускают целые куски в молитвах, а то и всю вечернюю молитву, не молятся перед сном. Какое там омовение ногтей, где уж там молиться, когда на дворе сияет солнце и тени, поднимаясь по стенам, кивают тебе и зовут: на волю, малыш, на волю! Там хорошо, там привольно! Один прыжок – и ты уже у моста, где бежит печка, где шумит вода, еще прыжок – и ты на той стороне, 'где зеленеет травка, желтеют цветы, прыгают кузнечики. Зеленый луг зовет вас броситься, не думая ни о чем, на мягкую благоуханную траву. И тут вдруг появляется отец или мать, старший брат или сестра:

– Ты уже молился? В хедер, бездельник, в хедер!

Совершеннолетний отличился. – Галерея типов переяславских горожан. – Материнские слезы.

Когда вспомнишь, каким был хедер, каковы были учителя и как они обучали, когда припомнишь жену учителя, которой надо было помогать в хозяйстве, родителей, братьев и сестер, чьи поручения приходилось выполнять, бесконечные шалости, купания в реке летом, игры в карты и пуговицы зимой, беготню без дела по городу – трудно понять, откуда все-таки у детей брались какие-то знания. Не нужно забывать, что дети водили за нос учителя, обманывали отца и даже раввина, к которому их водили экзаменоваться. Но как можно было ухитриться и обмануть целый город, собравшийся на тринадцатилетие сына Нохума Рабиновича? Герой этой биографии отлично помнит: он ничего не знал из того, что ему предстояло произнести в день торжества. И все же в городе потом только о нем и говорили. Отцы завидовали, матери желали себе иметь таких детей.

Это был настоящий праздник, великолепный праздник. В подготовке его принимало участие множество рук под командой бабушки Минды, которая выглядела в своем субботнем наряде и чепце как настоящий командир. Она распоряжалась всем – кого позвать, куда кого посадить, какую подать посуду, какие поставить вина. Со всеми она перессорилась, всех отругала, даже самого героя торжества не пощадила – прикрикнула на него, чтобы он вел себя по-человечески: не грыз ногтей хотя бы на. людях, не смеялся и не смешил детей – короче говоря, чтобы не был «извергом».

– Если, благодарение богу, ты дожил до своего совершеннолетия, так пора тебе и человеком стать! – говорила она, поплевывая на пальцы и приглаживая ему остатки пейсов, которые с трудом отвоевала. Ее сын Нохум Рабинович уже собирался их вовсе остричь, но бабушка Минда не позволила.

– Когда я умру и глаза мои этого не будут видеть, – сказала она сыну, – тогда ты превратишь своих детей в иноверцев. А теперь, пока я жива, хочу видеть на их лицах хоть какой-нибудь признак еврейства.

Кроме множества гостей, которые явились на торжество прямо из синагоги, собралась, конечно, вся родня. Разумеется, учитель Мойше-Довид Рудерман в субботней суконной капоте и полинявшей плисовой шапке, сидевшей блином на голове, тоже был среди присутствующих. Однако он казался пришибленным и сторонился людей. С той поры как приключилась история с его сыном, который хотел креститься, он был очень подавлен. Почти не прикоснувшись ни к вину, ни к закускам, сидел он е уголке, сгорбившись, и тихонько покашливал в широкий рукав своей субботней суконной капоты.

Но вот наступил момент экзамена. Герой торжества должен был стать перед всем народом и показать свои знания – и тут учитель Рудерман встрепенулся; плечи его сразу распрямились, густые черные брови приподнялись, глаза так и впились в ученика, а большой палец его задвигался, точно дирижерская палочка, как бы подсказывая заданный текст.

А ученик, то есть наш совершеннолетний, вначале чуть не свалился со страха – в горле было сухо, что-то мелькало в глазах. Ему казалось, что он ступает по льду. Вот-вот лед треснет, и – трах! – он провалится вместе со всеми! Но постепенно под взглядом учителя, под действием его большого пальца, Шолом становился все уверенней и наконец зашагал, как по железному мосту, чувствуя, что теплота разливается по всем его членам, – речь его полилась, словно песня.

Занятый своим делом, вертя пальцем вслед за большим пальцем учителя, наш совершеннолетний все же хорошо видел всех собравшихся, различал выражение каждого лица. Вот Ицхок-Вигдор, дергающий плечами и поглядывающий злодейским оком, вот старый Ешуа Срибный – говорят, что ему уже сто лет. Язык у него во рту болтается, как колокол, так как зубов у него больше нет. Вот и сын его Берка, тоже немолодой, глаза у него прикрыты и голова набок. Вот Ошер Найдус, которого все называют «фетер Ошер». Он и в самом деле «фетер» [38]– широкий, толстый. Шелковая капота трещит на нем. Он стар и сед как лунь. А вот и Иосиф Фрухштейн, у него большие вставные зубы, блестящие очки и редкая бородка; он вольнодумец – играет с Нохумом Рабиновичем в шахматы, читает на древнееврейском языке «Мистерии Парижа», «Пути мира» и тому подобные книги. Возле Иосифа стоит его младший брат Михоэл Фрухштейн, умница, дока, отрицающий все на свете, велит даже прислуге потушить свечи в субботу. Он очень высокого мнения о таких людях, как Мойше Бергер и Беня Канавер, которые, как известно, в юности притворялись, будто не замечают, как парикмахер подстригает им бородку. Исроэл Бендицкий тоже был среди приглашенных. Когда-то его называли «Исроэл-музыкант», но теперь у него собственный дом и место в синагоге у восточной стены, он отрастил большую черную блестящую бороду, и хотя он и сейчас не отказывается поиграть на свадьбе у знатных людей, все же его никто не называет музыкантом даже за глаза. Он и в самом деле почтенный человек и ведет себя солидно. Когда смеется, то обнажает все зубы – маленькие редкие белые зубы. Шолом заметил даже служку Рефоэла с его единственным глазом. Рефоэл стоял, полусогнувшись, весь поглощенный речью виновника торжества, и по его впалому лицу и кривому носу казалось, что он вот-вот хлопнет рукой по столу и возгласит, как он это обычно делает по субботам: «Десять пятиалты-ынных за ко-олена!»

Наш совершеннолетний все замечал. Лица гостей выглядели празднично, но торжественней всех выглядел дядя Пиня. Он сидел на почетном месте около отца Шолома, в субботней шелковой капоте, подпоясанной широким шелковым поясом, в синей бархатной шапке, и, глядя на героя снизу вверх, усмехался себе в бороду, как бы говоря: «Знать-то он, конечно, знает, этот бездельник, да молится ли он каждый день, блюдет ли закон омовения ногтей, читает ли молитву перед сном и не носит ли он чего-нибудь по субботам? В этом-то я очень сомневаюсь».