Льюис Кэрролл - Вильгельм фон Шмиц

Официант выпрямился и удивленно произнес:

— Но я никогда…

— Это ложь! — выкрикнул Поэт. — Она тебя не любит!

— А кто сказал, что любит? — спросил бедняга, начиная понимать, как обстоят дела.

— Ты! Ты это сказал! — последовал яростный ответ. — Что, злодей? Хочешь завладеть ее сердцем? Не бывать этому!

— Сэр, я надеялся овладеть ее мастерством обслуживать посетителей [2] Этот эпизод, начиная с разговора в гостинице, основан на игре слов: официант говорит на жаргоне кокни «hacquire her Hart» в смысле «овладеть ее мастерством», а Поэт слышит «завладеть ее сердцем». — Прим. пер. , ведь тут ей нет равных, — спокойно объяснил официант. — Видите ли, я подумываю о том, чтобы подать заявление на должность старшего официанта гостиницы.

Гнев Поэта моментально улегся, хотя он выглядел скорее удрученным, чем обрадованным.

— Извините меня за насилие, — мягко сказал он. — Давайте же разопьем дружескую чашу.

— Согласен, — великодушно ответил официант. — Но только посмотрите, во что превратилось мое пальто!

— Мужайтесь! — радостно воскликнул наш герой. — Взамен получите вы новое пальто, притом из лучшего кашемира.

— Хм, — нерешительно протянул его собеседник. — Тут есть еще другие вещи…

— Других вещей я покупать не буду, — деликатно, но решительно ответствовал Поэт, и официант почел за благо отступиться от дальнейших претензий.

Вернувшись в дружелюбную таверну, Поэт немедленно заказал чашу пунша, а когда ее принесли, предложил своему другу произнести тост.

— Хорошо, — сказал официант, который был сентиментален по натуре, хотя никто бы этого не сказал, судя по его виду. — Хорошо… Женщина! Она удваивает наши печали и наполовину сокращает наши радости.

Поэт осушил свой бокал, не позаботившись исправить ошибку собеседника, и по прошествии времени этот вдохновляющий тост повторялся раз за разом. И пока не забрезжил рассвет, им принесли еще одну чашу пунша… и еще одну.

— Теперь благословите меня, — произнес официант, в десятый раз пытаясь подняться на ноги и произнести речь и проваливаясь назад с еще большим треском, чем он это делал раньше. — Благословите произнести тост по этому счастливому случаю. Женщина! Она удваивает… — Но в этот момент — возможно, в качестве иллюстрации к своей любимой теории — он «раздвоился» с таким успехом, что в мгновение ока исчез под столом.

Обратившись к этой ограниченной сфере наблюдения, можно предположить, что он упал для того, чтобы поразмыслить о человеческих бедах в целом и средствах для их исправления, потому что из его убежища зазвучал торжественный голос, с чувством, хотя и довольно неразборчиво, произносящий следующие слова: «Когда мужское сердце удручено заботой…» — тут наступила пауза, как будто он хотел оставить эту тему открытой для обсуждения, но, поскольку никто из присутствующих не выказал желания предложить правильный курс действий в таких печальных обстоятельствах, он самостоятельно попытался восполнить этот недостаток примечательным заявлением: «Она много о себе воображает, не то что некоторые».

Тем временем Поэт сидел за столом и чему-то улыбался, попивая пунш; его единственная реакция на внезапное исчезновение собеседника заключалась в том, что он налил себе новый бокал и сердечным тоном произнес: «Ваше здоровье!» — кивнув в ту сторону, где еще недавно сидел официант. Потом он ободряюще воскликнул: «Правильно, правильно!» — и попытался грохнуть кулаком по столу, но промахнулся. Казалось, он глубоко заинтересовался темой «сердца, удрученного заботой» и даже с хитрым видом подмигнул два или три раза, как будто показывая, что он может многое рассказать об этом, если захочет. Но вторая фраза подвигла его на речь, и он сразу же прервал подземный монолог официанта экстатическим отрывком из стихотворения, которое только что сочинил.

Он сделал паузу, ожидая реакции слушателей, но громкий храп, доносившийся из-под стола, был единственным ответом.

Купаясь в сиянии утреннего солнца, морские валы с шумом разбивались у подножия утеса, вдоль которого шел Поэт, погруженный в собственные мысли. Возможно, читателя удивит, что он до сих пор не смог поговорить со своей возлюбленной Сьюки; читатель захочет узнать причину, но его вопросы будут тщетны. Неукоснительно точная запись развития событий — исключительная обязанность историка; если бы он пошел дальше и попытался проникнуть в скрытые причины вещей, отвечая на вопросы «как?» и «почему?», то нарушил бы границу метафизического царства.

Поэт достиг возвышенности в конце гравийной дорожки, где обнаружил скамью с превосходным видом на море и устало опустился на нее.

В течение некоторого времени он мечтательно озирал морские просторы, а потом, осененный внезапной мыслью, достал из кармана маленькую записную книжку и приступил к правке и завершению своего последнего стихотворения. Он медленно бормотал себе под нос слова «смерть — твердь — круговерть» и нетерпеливо притопывал ногой.

— Ага, это сойдет, — наконец произнес он со вздохом облегчения. — Путь будет «круговерть».

Вторая строка удалась особенно хорошо, — восторженно продолжал он. — Кроме того, соблюден принцип аллитерации Кольриджа — в—р., в—р. — «попавши в роковую круговерть».

— Берегись, — грянул ему в уши грозный голос. — Все, что ты скажешь, может быть использовано против тебя… Нет, даже не пытайся, мы крепко тебя держим.

Последнее замечание относилось к телодвижениям Поэта, естественным образом возмущенного поведением двух незнакомцев, неожиданно схвативших его сзади за шиворот.

— Он сознался, констебль. Вы его слышали? — произнес голос первого человека (который с гордостью носил благозвучное имя Маггл и которого будет излишне представлять читателям как старшего путника в главе I). — Его жизнь теперь не стоит даже этих слов.